Ветер с Итиля - Андрей Калганов

Силушкой бог не обидел, но тетива оказалась не обижена вдвойне. У Степана было такое ощущение, будто он тянет за стальной трос. Дело двигалось, но медленно и как-то неуверенно. Тетива то и дело норовила вернуться в исходное положение.

– Чего уставились?! – бросил он волкам. – Будет вам сейчас, не сомневайтесь… – Самый здоровый улыбнулся во всю зубастую пасть и лениво почесал за ухом – нам-то что, мы можем и подождать.

Степан вдруг вспомнил историю про узбечку, которая обогнала всех при сборе хлопка. Девушка повесила корзину себе на шею и орудовала обеими руками, в то время как остальные действовали по старинке – корзину держали в левой, а хлопок дергали правой… Поучительная история, недаром она в каком-то советском учебнике была приведена. Чтобы детишки учились: двумя руками завсегда сподручнее…

Степан сел на ветку верхом и прижал лук ногами к стволу, проверил, не соскользнет ли самострел. Вроде ничего, лежит устойчиво.

Теперь Белбородко мог тянуть за тетиву обеими руками! Почему-то самые простые решения даются сложнее всего. Тетива как родная села на спусковую собачку, торчащую из ложа.

Он положил стрелу в специальную канавку, насадил ушко на тетиву.

– Чуешь, чем пахнет? – Волк вновь «улыбнулся». – Ну поскалься, поскалься.

Стрела прошила волка насквозь – вошла в лоб и вышла откуда-то из крестца. Зверюга даже не взвизгнула…

Похоже, Степан определил правильно, этот волчара верховодил в группе. Едва почуяв кровь собрата, волки вскочили, заметались. Во всем их облике ощущалась растерянность.

– Хотите к нему?

Волки не хотели. Они быстро сообразили, что с типом, сидящим на дереве, лучше не связываться, во всяком случае пока он сидит на дереве… Покрутились немного, да и ретировались.

«Кому-то очень не повезет», – подумал Степан.

* * *

Он выждал немного и пошел по тропе. Самострел был вновь заряжен. Оружие придавало уверенности, хотя, в общем-то, именно этим оно и опасно – притупляет страх, который во многих случаях бывает спасительным…

Глава 17,

в которой Хабулай решает увести остатки своего отряда из проклятого леса

Троих поглотил лес. Словно огромное зеленое море он сомкнул волны из ветвей и листвы над их телами, не оставив взорам живых даже праха. Мичург, Асмур, Чупран… Хабулай помнил их лица, их голоса. Сколько же было битв? В скольких сечах уцелели эти трое? Сражений было так много, что десятник потерял счет. Глупо, до чего глупо сгинуть вот так, в чужом диком лесу, от руки дикаря, мнящего себя воем.

Впрочем, не бывает нелепой смерти, лишь жизнь бывает нелепа и пуста. Если воин пал не в честном бою, а получил нож или стрелу в спину, значит, таков был его путь… Может, и Хабулай найдет свою смерть в этом хмуром лесу, кто знает. Но это не важно. Не имеет значения, где настигнет тебя смерть, если ты готов встретить ее. Он был готов умереть, умереть в любой миг. И потому был до сих пор жив…

Они вышли на прогалину, осмотрелись. Следы имелись во множестве, свежие, четкие. Славянин прошел здесь совсем недавно. Вот возле елки примят мох, вот придушенный сапогом папоротник корчится у земли, вот плавает в луже белое облачко слюны… Видно, славянин почувствовал силу, шел открыто, не таясь. Баргыс и сам плюнул в лужу, вызверился грязной бранью.

Хабулай положил руку на плечо воина:

– Недолго ему осталось топтать травы!

– Добудь славянина, Хабулай!

Десятник скосился на старого воина:

– А ты что же?!

Воин отвел взгляд.

– Заберет меня лес, – сказал он тихо, – я ведь уже давно должен был уйти…

Десятник побледнел. Если даже такие, как Баргыс, не верят в удачу, то что же говорить об остальных! Проклятый колдун, он напустил порчу на «охотников»…

Славянин ответит за их смерть. Даже если погибнут все вои Хабулая, он расправится с негодяем сам. Возьмет живым, притащит в пожженную весь и сдерет с живого кожу. Медленно, клок за клоком!

Перед мысленным взором развернулась кровавая картина. Четыре толстых бревна, вывороченные из какой-то избы, вбиты в землю. К ним привязан обнаженный славянин. Он корчится как червяк, придавленный сапогом, молит о пощаде, но воины, стоящие вокруг, лишь презрительно улыбаются, в их глазах мерцает жестокое любопытство. Он обречен.

Вот Хабулай достает из ножен тонкий кривой нож. Этот нож выкован арабами из особой стали и может разрезать шелковый платок, брошенный на лезвие, этим ножом была освежевана не одна овечья туша… Десятник нависает над славянином, проводит лезвием над лицом, не касаясь, дает ножу взглянуть в глаза жертве.

Нож видит полные страха и злобы очи и наслаждается бессилием жертвы, впитывает ее страх. Еще немного – и он обагрится кровью.

Славянин сыплет проклятьями в бессильной злобе, плачет, кричит… Хабулай не спешит – ожидание смерти хуже смерти. Пусть до самого конца пленник надеется, что сможет спастись, от этого его страдания во сто крат возрастут. Когда крики становятся столь сильны, что заглушают мысли, десятник говорит:

– Ты заслужил лютую смерть, вой, – тот затихает, ловя каждое слово, – но такие, как ты, нужны нам. Ты храбр и искусен в битве, отрекись от своих богов и примкни к нашему отряду…

В глазах славянина вспыхивает радость:

– Клянусь служить тебе!

– Этого мало, ты должен доказать свою верность. – Его отвязывают и рывком ставят на ноги. – Помочись на своего идола! – Лицо славянина перекашивается от страха. – Или я сдеру с тебя шкуру!

Славянин подчиняется – подходит к истукану и под смех хазар поливает кумира желтой струей.

– На колени. – Вой рассыпается во прах перед Хабулаем. – Лижи сапоги! – И это исполнено. – Теперь ты должен убить старейшину.

На круг выволакивают седобородого старца с трясущейся головой. Славянин, нехорошо усмехаясь, подбирает камень и, пошатываясь, подходит к нему. Старик пытается закрыться, но руки его слабы, и вот он медленно оседает с проломленным черепом, из страшной раны льется темная кровь.

Славянин припадает к ноге Хабулая:

– Я сделаю все, что ты прикажешь, господин! – Он думает, что купил себе жизнь. Глупец!

Хабулай со смехом толкает ногой в живот, и славянин падает в грязь.

– Тогда умри.

Его вновь тащат к столбам, привязывают. Он почти не сопротивляется, отчаяние захлестывает его. Именно этого и добивался Хабулай.

Четверо прижимают пленника к земле, навалившись на руки и ноги. Хабулай заглядывает в напоенные страхом глаза, в них читаются отчаяние и покорность.

– Зажми ему рот. – Хазарин, тот, что навалился на руку, смеется – ему по вкусу такие увеселения.

Славянин болтает головой, пытаясь скинуть ладонь, мычит, как скотина. Теперь он настолько беспомощен, что не может даже проклинать своих мучителей.

Хабулай делает несколько глубоких надрезов и медленно стягивает кожу с руки славянина, передает лоскут хазарину. Воин смеется и насаживает подарок на острие шлема…

– Отпусти. – Хазарин убирает руку. – Если я помилую тебя, ты будешь мне верен?

– Да, да!!! – вопит славянин.

– Это хорошо, но ты все равно умрешь! – Хабулай вновь принимается орудовать ножом.

Хабулай свежует его как овцу – тупую, безропотную скотину. Он и есть тупая скотина, раз осмелился поднять руку на хазар.

Крик славянина поднимается над селением, как дым от кострища. Казалось, он достигает небес, пронзает облака и уходит в бездну, сотрясая сами звезды. От этого крика кровь быстрее течет по жилам, а сердце наполняется радостью. Жизнь, покидающая славянина, наполняет Хабулая, он пьет страдания, купается в них. С каждым мгновеньем он все сильнее. Но вот крик обрывается, и повисает тишина. В луже крови лежит окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно был человеком…

* * *

Все это время десятник шел будто в полусне, он и видел, и нет, что творилось вокруг. Ненависть, стучавшаяся в сердце, стерла грани реальности.

А реальность была такова: лес, лес без конца и края, заплутавшие в ветвях птичьи голоса да раскисший от дождя подлесок. Следы явно, слишком явно указывали, куда направился славянин. Хабулаю бы остановиться хоть на тысячную долю воды,[23] посмотреть вокруг цепким взглядом воина, тогда бы он понял, что неспроста славянин повел хазар вдоль болота… Но десятником овладел азарт гончей, травящей зверя, он уже не мог остановиться. Он чувствовал, что стоит перед бездонной пропастью, вдруг открывшейся у самых ног, бездна затягивает, манит его. Всего один шаг – и жизнь улетучится как сон, все смешается с вечной тьмой: рев битвы, плач ребенка, сладострастные стоны наложниц… Он превратится в абсолютное ничто, сольется с вечностью…

Боль вдруг переполнила его, она проникла во все поры, растворилась в крови. У каждого воина наступает такой момент. Перед глазами поплыли бесчисленные тела, изуродованные Смертью. Они были сплетены в кровавый клубок, так что не разберешь, где свои, а где чужие. Они копошились, словно черви, тянули окровавленные обрубки к нему, скалились мертвыми ртами… И вдруг десятник понял, что Смерть – единственная реальность, а все иное – сон, глупая байка.