Убийство на улице Морг. Рассказы - Эдгар Аллан По

но, разумеется, ничего не открыло. Я считал себя в полной безопасности.

На четвертый день ко мне неожиданно явилась полиция с обыском. Я, впрочем, ничуть не испугался, зная, что отыскать мой тайник невозможно. Полицейские попросили меня сопровождать их. Они обшарили каждый уголок, каждый чулан. Наконец мы в третий или четвертый раз спустились в погреб. Ни один мускул у меня не дрогнул. Сердце мое билось совершенно ровно, как у человека, спящего сном невинности. Я скрестил руки на груди и спокойно ходил взад и вперед по погребу. Полиция угомонилась и собиралась уйти. У меня дух захватывало от радости; я не мог выдержать. Я горел желанием сказать хоть что-нибудь, подчеркнуть мое торжество, окончательно убедить их в моей невинности.

– Господа, – сказал я наконец, когда они уже поднимались по ступенькам, – я рад, что ваши подозрения рассеялись. Позвольте пожелать вам всего хорошего и немножко больше вежливости. Кстати, господа, этот… этот дом очень хорошей постройки, – в безумном желании сказать что-нибудь поразвязнее я молол сам не зная что. – Даже, можно сказать, превосходной постройки. Эти стены – вы уходите, господа? – эти стены замечательно прочной кладки, – при этом, в припадке хвастливой дерзости, я постучал тростью по тем самым кирпичам, за которыми скрывалось тело моей жены.

Боже, укрой и защити меня от когтей дьявола! Не успел отголосок моих ударов замереть в тишине, как мне отвечал из могилы голос – крик! Сначала тихий и жалобный, как всхлипывания ребенка, а затем он быстро разрастался в протяжный, громкий, бесконечный вопль – ужасный, нечеловеческий вой, раздирающий душу крик не то ужаса, не то торжества, какой может подняться только из ада, где вопли грешников сливаются с визгом демонов-мучителей.

Что говорить о моих чувствах! Полумертвый, я прислонился к стене. Полицейские окаменели от ужаса. Минуту спустя двенадцать сильных рук разбирали стену. Она обрушилась. Тело, уже сильно разложившееся и покрытое запекшейся кровью, стояло перед нами. На голове его сидело – с окровавленной пастью, сверкая единственным, пылавшим, как уголь, глазом, – отвратительное животное, чье коварство довело меня до преступления, чей предательский голос выдал меня палачу. Я замуровал чудовище вместе с трупом.

Перевод М. Энгельгардта

Бочка амонтильядо

Тысячу несправедливостей вытерпел я от Фортунато, как только умел, но, когда он осмелился дойти до оскорбления, я поклялся отомстить. Однако вы, знакомые с качествами моей души, не предположите, конечно, что я стал грозить. Наконец-то я должен быть отомщен – этот пункт был установлен положительно, но сама положительность, с которой он был решен, исключала мысль о риске. Я должен был не только наказать, но наказать безнаказанно. Зло не отомщено, если возмездие простирается и на мстителя. Равным образом оно не отомщено, если мститель не дает почувствовать тому, кто сделал зло, что мстит именно он.

Поймите же, что ни единым словом, ни каким-либо поступком я не дал Фортунато возможности сомневаться в моем доброжелательстве. Я продолжал, по обыкновению, улыбаться ему прямо в лицо, и он не чувствовал, что теперь я улыбался при мысли об его уничтожении.

У Фортунато была одна слабость, хотя в других отношениях его следовало уважать и даже бояться. Он кичился своим тонким пониманием вин. Немногие из итальянцев обладают способностью быть в чем-нибудь знатоками. По большей части их энтузиазм приспособлен к удобному случаю и к известному моменту, чтобы надуть какого-нибудь британского или австрийского миллионера. Что касается картин и драгоценных камней, Фортунато, подобно своим соотечественникам, был шарлатаном, но, когда дело касалось старых вин, искренность его была неподдельна. В этом отношении я не отличался от него существенным образом; я очень навострился в распознавании местных итальянских вин и всегда при первой возможности делал большие закупки.

Случилось, что в сумерки, под вечер, в самом разгаре карнавальных безумств, я встретился со своим другом. Он приветствовал меня сердечнейшим образом, так как, по-видимому, выпил изрядно. Он был одет шутом. На нем был плотно облегавший его наполовину полосатый костюм, а на голове высился колпак с бубенчиками. Как я рад был его видеть! Мне казалось, что я никогда не перестану трясти его руку.

Я сказал ему:

– Ах, дорогой мой Фортунато, что за счастливая встреча! Как отлично выглядите вы сегодня! Но я получил бочку вина, будто бы амонтильядо, и у меня на этот счет сомнения.

– Как? – проговорил он. – Амонтильядо? Целую бочку? Быть не может! В разгар карнавала!

– У меня на этот счет сомнения, – ответил я, – и я был настолько глуп, что заплатил сполна за вино как за амонтильядо, не посоветовавшись на этот счет с вами. Вас нигде нельзя было найти, а я боялся упустить случай.

– Амонтильядо!

– Да, но я не уверен.

– Амонтильядо!

– Я должен разрешить сомнения.

– Амонтильядо!

– Так как вы куда-то приглашены, я пойду отыщу Лукези. Если кто-нибудь и обладает тонким вкусом, так это именно он. Он скажет мне…

– Лукези не может отличить амонтильядо от хереса.

– Представьте, а есть глупцы, которые говорят, что его вкус равняется вашему.

– Ну, идем!

– Куда?

– К вам, в подвалы.

– Нет, друг мой; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, вы куда-то приглашены. Лукези…

– Никуда я не приглашен, пойдем!

– Нет, друг мой. Вы никуда не приглашены, но я вижу, что вы страшно прозябли. В подвалах ужаснейшая сырость. Они выложены селитрой.

– А, пустяки! Пойдем! Стоит ли обращать внимание на холод… Амонтильядо! Вас надули; а насчет Лукези могу сказать – он и хереса не отличит от амонтильядо.

Говоря таким образом, Фортунато завладел моей рукой. Я надел черную шелковую маску и, плотно закутавшись в roquelaure[83], позволил ему увлечь себя к моему палаццо.

Никого из прислуги дома не было; все куда-то скрылись, чтобы хорошенько отпраздновать карнавал. Я сказал им, что вернусь домой не ранее утра, и строго-настрого приказал не отлучаться из дому. Этих приказаний, как я прекрасно знал, было совершенно достаточно, чтобы тотчас же по моем уходе все скрылись. Я вынул из канделябров два факела и, давши один Фортунато, направил его через анфиладу комнат до входа, который вел в подвалы. Я пошел вперед по длинной витой лестнице и, оборачиваясь назад, просил его быть осторожнее. Наконец мы достигли последних ступеней и стояли теперь на сырой почве в катакомбах фамилии Монтрезор.

Приятель мой шел нетвердой походкой, и от каждого неверного шага звенели бубенчики на его колпаке.

– Ну, где же бочка? – спросил он.

– Дальше, – отвечал я, – но смотрите, вон какие белые узоры на стенах.

Он обернулся ко мне и посмотрел в мои в глаза своими тусклыми