Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова

возвращения в советскую культуру сатиры и юмора, с одной стороны, и лирической поэзии — с другой. Оба были признанными мэтрами советской литературы, обоих активно издавали накануне выхода постановления383. У обоих формальным поводом для осуждения стали случайные произведения: детский рассказ у Зощенко и стихотворения «Вроде монолога» и «Мой городок игрушечный сожгли…» у Ахматовой. Но главное — оба были уверены, что вызвали недовольство не конкретными произведениями, а контактами с заграницей. В случае Зощенко речь шла о перепечатывании его произведений: он открыто говорил об этом и в беседе с сотрудником НКГБ, и в покаянном письме Сталину, оба раза отмечая, что все это происходило без его ведома и помимо его воли. Обстоятельства Ахматовой были более пикантными, причем, в отличие от Зощенко, сообщавшего о своих заграничных связях максимально прозаично, она сделала все, чтобы придать им форму настоящего мифа.

В 1956 году Ахматова добавила третье посвящение в «Поэму без героя». Оно было обращено к человеку, который должен принести ей погибель и с которым они «заслужат такое, что смутится двадцатый век». Этим человеком был Исайя Берлин — оксфордский профессор, который в 1945 году провел полгода в Москве в качестве сотрудника британского посольства, за это время познакомившись с Чуковским, Пастернаком, Эйзенштейном и другими и дважды — 15 ноября и 5 января — посетив Ахматову в Фонтанном доме в Ленинграде. Именно эти встречи Ахматова считала подлинной причиной ее осуждения в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград». В 1965 году, снова встретившись с Берлином во время поездки в Оксфорд, она рассказала ему о последствиях их знакомства в 1945-м. Берлин приводит этот рассказ во «Встречах с русскими писателями»: «Она рассказала мне, что сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своею безопасностью, скорее всего, тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции, еще до того как разразились культурные баталии, часто заканчивавшиеся лагерем или расстрелом, осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями встрече с иностранцем, причем не просто с иностранцем, а состоящим на службе капиталистического правительства. „Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов“, — заметил (как рассказывали) Сталин и разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что она вначале даже не решилась воспроизвести их в моем присутствии. То, что я никогда не работал ни в каком разведывательном учреждении, было несущественно: для Сталина все сотрудники иностранных посольств и миссий были шпионами. <…> И хотя официально немилость последовала позднее, когда Жданов выступил с официальным отлучением ее и Зощенко, она приписывала свои несчастья личной паранойе Сталина. Когда она рассказала мне об этом в Оксфорде, она прибавила, что, по ее мнению, мы, то есть она и я, нечаянно, самим лишь фактом нашей встречи, положили начало „холодной войне“ и тем самым изменили историю человечества»384.

Ахматова, верившая в особые отношения поэта с властью и историей, рассматривала встречу с Берлином как своевольное нарушение установленного порядка, а постановление и его последствия — как акт возмездия за проявленную свободу. В отличие от Зощенко, полагавшего, что его осуждение стало результатом недопонимания и что письмо Сталину поможет исправить положение, она до конца жизни была уверена, что постановление было адресовано лично Сталиным лично ей. В ее интерпретации встреча с Берлином и выход постановления оказывались неразрывно связаны не только как события ее частной судьбы, но и как события мировой истории. Попыток выяснить, какую в действительности роль сыграли встречи с Берлином в судьбе Ахматовой и какова их связь с постановлением, предпринималось не так много. Евгений Добренко писал, что возможным ключом к этой истории была фигура Рэндольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля и друга Исайи Берлина, который осенью 1945 года в качестве московского корреспондента Daily Telegraph & Morning Post сообщал о плохом здоровье Сталина и взял интервью у Молотова, возмутившее Сталина и положившее начало многолетней опале министра иностранных дел385. Ольга Воронина предлагала рассматривать посещение Берлином Ахматовой и выход постановления в контексте развертывания культурной холодной войны, начавшейся летом 1946 года после окончательного провала многолетних попыток СССР получить заем у США386. Обе гипотезы связывают постановление с внешней политикой и началом холодной войны, но оставляют Берлину и Ахматовой роль случайных участников большой истории — ни к интервью Молотова, ни к получению займа ни Ахматова, ни Берлин прямого отношения не имели. Между тем их участие в развертывании культурной холодной войны оказывается не таким уж косвенным, а связь между их встречами и постановлением предстает более артикулированной, если смотреть на эти события не сквозь призму большой политики, а с точки зрения репрезентации советской культуры за рубежом.

МЕМОРАНДУМ БЕРЛИНА

Что именно советское руководство знало о встречах Берлина с Ахматовой? Ответ на этот вопрос позволяет получить справка МГБ, составленная в августе 1946 года. В ней констатировалось, что, несмотря на скромный образ жизни и редкие публичные выступления, Ахматова пользуется громадным авторитетом и популярностью как «единственный и лучший представитель настоящей поэзии» в Советском Союзе и Европе, вызывает все больший интерес к себе не только как поэт, но и как личность, а также имеет ореол «не признанной советской действительностью поэтессы». Особого внимания, отмечалось в справке, заслуживает интерес, проявленный к Ахматовой «первым секретарем английского посольства в СССР, доктором философии и знатоком русской литературы» Исайей Берлином, который посетил ее в ноябре 1945 года. Берлин прибыл приветствовать Ахматову «от имени всей старой английской культуры» как «единственного и последнего европейского поэта» и заявил, что в Оксфорде ее считают «самой легендарной женщиной» и переводят «с таким же уважением, как Сафо». Во время второй встречи, длившейся с 10 вечера до 7 утра, Берлин обсуждал с Ахматовой «вопросы литературной и философской тематики, причем затрагивая вопрос об обмене литературой и обещая прислать Ахматовой все английские издания ее стихов», «прямо говорил о желательности использовать для этого неофициальные каналы», «спрашивал о конкретных и возможных способах связи с ней». Ахматова расценила внимание Берлина как инициативу «лондонских или посольских англичан из „высоких сфер“» с целью спекуляции на ее «имени, славе, репутации». Также в справке отмечалось, что, получая различные сведения о популярности своего имени за границей, Ахматова высказывала большое недовольство тем, что в СССР ее произведения печатаются мало387.

Отчет о результатах наблюдения за Ахматовой позволяет понять, в каком контексте были восприняты ее встречи с Берлином. Последний представлен здесь как специалист по русской литературе и одновременно представитель