Год любви - Пауль Низон

Ну вот, еще один писатель, еще один романист в доме, подумал я, но мне так и не довелось прочитать хоть что-нибудь из написанного этим господином мансардным сочинителем, я не слышал, чтобы он что-нибудь опубликовал, он был и остался учителем латыни, и в своей мансарде принимал девочек, к нему приходили ученицы, он, должно быть, давал им дополнительные уроки, а может, именно с этими визитами были связаны его помывки. Он так и остался в своей мансарде.

Не знаю, зачем я пишу об этом, ведь теперь я здесь, в Париже, от этого господина и прежних условий жизни меня отделяют не просто сотни километров, между нами пролегла целая жизнь, но учитель с темными пятнами щетины на щеках словно сидит здесь, в моей комнате-пенале, и не дает мне покоя, как и голубятник, что живет напротив и постоянно напоминает о себе, всегда находились люди, которые раздражали и злили меня. Голуби в этом дворе не воркуют, а скорее постанывают, до неприличия назойливо постанывают. Но еще хуже кричит горлица, она издает нечто похожее на короткое куриное кудахтанье или на крик кукушки, на три тона сокращенный и смягченный крик, маленькую гамму звуков, которая без всяких вариаций повторяется более десяти раз, и ты автоматически начинаешь считать крики, точно удары часов, тебе кажется, что ты непременно должен считать их, словно это имеет для тебя какое-то значение. А потом снова начинает горланить голубятник, пронзительно визжать его супруга, разве это жизнь? И что уж тут говорить о счастье свободы; счастье — это желтый банан, написал мне однажды кто-то, кажется, из Южной Америки.

В доме с двумя учителями, которые выдавали себя за писателей, в крохотной комнатушке на втором этаже, а точнее, в расположенной рядом кухоньке обитала фройляйн Мурц. Когда я говорю «в комнатушке», это неверно, по сути дела, она жила на лестничной клетке. Когда-то она служила у домовладелицы уборщицей и теперь когда ей перевалило за семьдесят, как своего рода милостыню, получила возможность жить здесь.

Фройляйн Мурц была горбатой, ходила, согнувшись почти под прямым углом, к тому же у нее был зоб, и оба эти уродливых нароста превращали ее, маленькую от природы, в какое-то сказочное существо, она походила на ведьмочку или на гномика, во всяком случае, в ней не было ничего от современного человека. Она сидела на скрипучих, потрескивающих деревянных ступеньках и читала, читала без конца какие-то бумаги, газеты, рекламные брошюрки, последние грудой валялись внизу, рядом с почтовыми ящиками. У нее была мания — собирать газеты, вообще старые бумаги, а так как она почти не умела читать, то, словно маленький ребенок, делала вид, что читает их, сидя на лестнице. У этого ее занятия была еще одна причина: она устраивалась на лестнице, мешая проходу, чтобы следить за всеми, лестничная клетка была ее территорией, и если в дом приходил чужой человек, то она спрашивала к кому; она взяла на себя роль консьержки.

От нее дурно пахло, из ее кухоньки тоже несло такой вонью, что меня поташнивало, и не запахи пищи доносились оттуда, а нечто наводившее на мысль о фекалиях; она предпочитала покупать мясные отходы и прочее, хотя, как мы знали, не страдала от бедности, а была просто скупердяйкой. Она варила супы, и когда я проходил мимо, могла вместо приветствия, просто так, изречь: варю картофельный супчик, отличная штука, помогает при подагре.

Она говорила нетерпящим возражений тоном, ни к кому конкретно не обращаясь, так что я оказывался перед выбором: промолчать и пройти мимо или же затеять разговор на эту тему, что всякий раз выводило меня из себя. Ибо как только я пытался что-то сказать, она могла тут же меня отшить. У нее были толстые губы, и так как она давно уже лишилась зубов, то на нижней губе всегда висели слюни. Когда она говорила, я вынужден был смотреть на эту ее мягкую припухшую губу, потом взгляд перемещался на отвисший зоб, делалось это непроизвольно, а она в это время окидывала меня своими почти похотливыми глазками, выражение которых постоянно менялось: в них мелькало то робкое желание сближения, то какое-то собачье заигрывание, то откровенная неприязнь. И так же, как она втягивала человека в ничем не спровоцированный разговор о готовящейся у нее еде, а потом, когда разговор завязывался, делала вид, что вы напросились к ней в собеседники, точно так же она любила поговорить о своей былой красоте или о своем телосложении. Ноги у меня были красивее, чем у нее, вот у этой! — говорила она и показывала на твою спутницу, которая, быть может, впервые пришла в этот дом и еще ничего не знала о фройляйн Мурц, при этом толстые вздутые губы чавкающе шевелятся, а скрюченные пальцы еще раз показывают на ноги дамы, которая стоит озадаченная или смущенная или насмешливо улыбающаяся, когда как, затем фройляйн Мурц отворачивается и делает характерный жест, словно отбрасывает что-то, этим она как бы говорит, что с нее хватит, опускает голову со слипшимися, завязанными сзади в маленький узел волосами, вздыхает и дает понять, что разговор окончен. Или поднимает на меня взгляд, полный ожидания. Что вы, что вы, фройляйн Мурц, говорю я иногда, и если я пытаюсь говорить басом, голосом добродушного кавалера, хозяина или даже учителя, она, случается, отвечает мне раболепной улыбкой. Или же, если я не реагирую, так как погружен в свои мысли, придает своим словам особое значение. Может резко оборвать разговор. В наших отношениях с фройляйн Мурц всегда присутствует момент соперничества, она выдает себя за немку, как-то она рассказала, что происходит из крестьянской семьи, из-под Бадена, в тринадцать лет ее отправили служанкой в Марсель, это было начало ее карьеры, с материнской стороны у нее японские предки, заявила она однажды.

Когда я только что поселился в этом доме и еще ничего не знал о царивших в нем порядках, прежде всего о расстановке сил, фройляйн Мурц имела обыкновение без спроса входить в мою комнату. Я сидел за большим гладильным столом, как всегда, спиной к окнам, когда открылась дверь и вошла фройляйн Мурц с метлой и совком в руках, она буквально вкатилась, уткнувшись носом в пол, не постучав и не поздоровавшись, и стала, что-то вытирая и постукивая совком, приближаться к моему столу. Видно, она не в своем уме, подумал я и настойчиво попросил ее выйти вон. Нет, нет, закаркала она, я обязана это делать, обязана делать уборку во всем доме, она кряхтела и скулила и упрямо отвергала все мои возражения. Запомните раз и навсегда, сказал я, мне это не нравится и я этого не потерплю, зарубите себе это на носу, сказал я, и с тех пор она лишь время от времени предпринимала попытку войти ко мне, она приближалась, как бы испытывая меня, еще издали похлопывая метлой по лестнице, так она напоминала о себе, метла и совок были знаками ее власти, но и ее волшебной палочкой, с помощью которой она могла войти куда угодно. Часто она задерживалась перед моей двойной дверью, похлопывая метлой и вытирая пыль с моего порога. Если я открывал, она входила, если же я не двигался с места, она, изрядно повозившись, убиралась прочь.

Она любила отбросы, отбросы всякого рода, в ее комнате, говорили, не было кровати и другой мебели, она вся была заполнена измятой, скомканной бумагой, настоящее мышиное царство, в котором спала, ночевала фройляйн Мурц. Ее комната была всегда тщательно заперта, она дорожила тем, что в ней было, кроме того, под тряпьем и газетами она хранила деньги, прятала металлические и серебряные монеты в больших бумажных свертках. Так, по крайней мере, утверждали. Когда она выходила из дома за покупками или прогуляться, то сперва закрывала дверь большим ключом, потом отходила на несколько шагов, но вдруг резко поворачивалась, возвращалась и начинала дергать за дверную ручку, чтобы убедиться, что замок и щеколда, когда она поворачивалась к ним спиной, ее не обманули. Не знаю, чего она ожидала от них, обмана или подвоха, но она была уверена, что дверь способна сыграть с ней злую шутку. Отойдя от нее, она тихонько возвращалась, чтобы застать эту нехорошую дверь или щеколду на месте преступления. Выходя из дома, о чем она заранее предупреждала всех и каждого, она надевала черное пальто, ниспадавшее до пола, сзади оно облегало бугор на ее спине и доходило до самой земли, а спереди также доставало до обуви, должно быть, ей подарила его когда-то одна из ее хозяек; выходя из дома, фройляйн Мурц расчесывала свои немытые волосы и закручивала их сзади в пучок. К черному пальто она брала в руки трость, украшенную серебряным набалдашником — или это был зонтик? — и, опираясь на эту трость или зонтик, выходила, поводя жадными глазками направо и налево, останавливаясь через каждые несколько шагов и оборачиваясь назад, и если случайно снаружи у воды оказывалась парочка, дом стоял у самой реки, вниз вела лестница, по которой на удивление легко, прыжками спускался Флориан, если, стало быть, там оказывалась влюбленная парочка, что случалось не так уж и редко, и молодые люди обнимались или целовались, фройляйн Мурц с удовольствием вставала рядом и неожиданно заговаривала с ними, но не для того, чтобы поздороваться или спросить о чем-нибудь, нет, она ни с того ни с сего заявляла испуганно оторвавшимся друг от друга влюбленным: сегодня я сварила картофельный супчик, отличная штука, помогает от подагры, или что-нибудь в этом роде.