В конце аллеи... - Александр Виноградов

Лечащий паренек был весь нараспашку — курносый, неумелый, щедро веснушчатый.

— Давно в коннице? — спросил Степан.

— Неделю, — торопливо, как первогодок, отчеканил лекарь.

— Зовут-величают как?

— Петром. И по батюшке Петрович.

Они подружились крепко и надолго. Обстрелянный, не раз отмеченный за храбрость красный командир Степан и робкий, не хлебнувший еще военного лиха деревенский паренек Петька. Свою привязанность к молодому лекарю не умел объяснить Степан — нравится, да и все тут! Новичков, похожих на Петра, к их отряду прибивалось немало, искренних и неумелых, жаждавших защитить революцию. По-всякому складывались их судьбы: десятками гибли в первых же боях или становились заговоренными от пуль и шашек красными конниками. Вырастали в смелых командиров и сами водили бойцов в дерзкие атаки или при первых же неудачах бросали товарищей и растворялись в степном безбрежье.

Молоденького лекаря с легкой руки Степана стали звать-величать только по батюшке. Действовала потертая сумка земского врача даже на самых языкастых, кому лучше на зуб не попадать. И пока не вырос отряд в регулярное соединение Красной Армии, пока не объявились в нем настоящие доктора, медицинский авторитет Петровича был непререкаем. Пусть немудреными знаниями обладал сердобольный парень и нехитрые диагнозы ставил — вера в его могущество не колебалась. Завзятые зубоскалы, попав в лазаретную палатку, сматывали с себя браваду и бахвальство, как самодельный бинт. Курносый, щедро-веснушчатый лекарь озорство и усмешливость мигом обращал в послушание и покладистость. Не ропща пили микстуры и разные отвары, без стонов выносили неотложные операции. А если падали от боли в обмороки, то потом стыдились этой неизбежной мимолетной слабости.

И совсем зауважали в отряде Петровича после нелепого и короткого боя в одном из хуторов. Новобранцы были в секретах, они и проморгали белых. На улицах плавал разморенный, сонливый полдень. Бойцы, спасаясь от нещадного солнца, нежились в хатах, лузгали семечки в тенистых дворах, заигрывали с лукавыми казачками.

Вихревым смерчем накрыла улицу конница белых. Внезапность была такой ошеломляющей и сокрушительной, что запоздалые команды раздавила роковая паника. Уже не разобрать в смертельной круговерти, где свои и где чужие. Завихрилось, померк белый день… Где-то успели организоваться красные бойцы, вокруг какого-то дома завязалась осмысленная оборона.

У крайней хаты, где помещался лазарет, была пулеметная точка. На диком скаку ворвавшись в хутор, беляки искрошили расчет и ринулись в схватку, что кипела у пожарной каланчи. Петрович ничего не успел понять. Он выпрыгнул из хаты и увидел жуткую картину: изрубленные пулеметчики, замолкнувший, так и не успевший выплеснуть смертельный свинец «максим». В центре хутора крутился обреченный, неравный бой. Но самое опасное было за хутором. Уверенной рысью, уже ничего не страшась, к околице шли основные силы белых. Петрович рванулся в дом за подмогой, что-то дикое прокричал раненому и метнулся к пулемету. Руки, словно чужие, неуправляемо плясали на кожухе. Перекошенная лента никак не подавалась в прорезь приемника.

Внезапная тень накрыла его, всхрапнула резко осаженная лошадь, и Петрович зажмурился, ожидая сабельного удара. Кто-то жахнулся рядом, властно отодвинул его сильным бедром. Петрович открыл глаза. Степан уже разворачивал тупое грозное рыло «максима» навстречу стройной, как на параде, белогвардейской коннице.

Петрович плохо помнил тот бой, хотя молва шла по отряду, что не сплоховал он, молодцом показал себя в скоротечной трагической схватке. Смущался и с гордостью посматривал на Степана: вот уж герой так герой! Он тогда с хладнокровной яростью прицельно скашивал метавшихся на узкой улочке самоуверенных беляков да отрывисто отдавал команды Петровичу.

Потом разводила и связывала их жизнь. Степан шел все выше и выше по командирским ступенькам. Он и родился, видимо, для того, чтобы вести в бой тысячи людей. О бесстрашном его отряде уже слагали песни и стихи молоденькие бойцы, ставшие потом известными композиторами и поэтами. Но знаки различия, так стремительно менявшиеся на Степане, казалось, еще больше скрепляли дружбу. Не раз глядели удивленные бойцы, как тискал в объятиях легендарный полководец безвестного полкового доктора.

А Петрович после гражданской осилил рабфак и так пошел по медицинской части. В профессии и в чувствах он остался однолюбом — синеглазая сиделка стала женой военного врача. Перекатная жизнь складывалась у Петровича, хоть не распаковывай чемодан. Кочевал по дальним и ближним гарнизонам, трудно ладил с начальством, но к высокому заступничеству не обращался. Скручивал нехитрый цыганский скарб, легко снимался из казенных комнатенок. В этом суетном передвижении как-то не заметил, что застенчивая Оля расцвела и превратилась в статную и красивую Ольгу Федоровну. Проглядел Петрович, как ухаживания гарнизонных сердцеедов подточили их брачные узы, а когда хватился и начал спешно латать семейную обшивку, понял, что давно опоздал — не было душевного созвучия. Сгорело, истончилось, померкло — все перекатная жизнь разворовала.

В одним из городов Поволжья незлобиво расстались, как-то враз устыдясь друг друга. Он понурый и в последние годы постаревший, она сжигаемая новым счастьем: на улице ее ждал избранник со шпалой в петлице. Петрович выхлопотал себе перевод и в канун Отечественной обосновался в столице.

* * *

В эту ночь Гранат спал прерывисто и беспокойно. И видел день, который уже начал стираться в стариковской ускользающей памяти. День хлопотный, который нельзя даже сравнить с обычным днем, когда приезжал хозяин. Гранат примечал озабоченность на лицах конюшенного начальства, какие-то бесконечные перетасовки в денниках. И особую атмосферу серьезной праздничности. Его немыслимо долго и с особенным тщанием чистили скребницей, конюх заботливо поправлял торбу с овсом, растирал стройные ноги. Вверх по жилам, против шерсти, и мягко вниз. Гриву заплетали старательно, не торопясь. Враз посерьезневший ветеринар дотошно искал изъяны в подковах, замывал, зачищал ноги, тщательно перебинтовывал их. Кузнец извинительно разводил руками и в чем-то оправдывался перед дотошным фельдшером. Наконец конюшенные мучения кончились, и Граната вывели на круг. Он привык к ежедневным пробежкам и приблизительно знал их продолжительность. Сегодня, по его конскому разумению, все шло шиворот-навыворот. Разминка была затяжной, но в очень медленном темпе, и парадный шаг ему ставил другой человек.

Поначалу он резко не понравился Гранату. Жеребца оттолкнул острый, слащавый запах его увлажненных, тщательно причесанных волос. От нового человека не исходило ни одного привычного конюшенного запаха. И это отчуждало Граната.

Но уже на круге пропало раздражение против новоявленного воспитателя. Гранат сразу взял нужный шаг, уловил требуемый ритм и, мощно изогнув шею, начал бросать под копыта зеленые метры, сотню за сотней, сотню за сотней… Неуловимым прикосновением человек выправлял стать жеребца. Тонко понимал, когда горделивая осанка может перейти в гордое конское чванство. Граната быстро захватила эта игра-учеба, и оттого, что все так складно у него получалось, он чувствовал невесомость своего упругого тела, обрел состояние свободного полета.

А потом его привезли в большой и шумный город. Все говорило о том, что у людей вершится какое-то значительное, великое торжество. Гранат нес на себе почетного всадника, нес самого родного человека — своего хозяина. Точеные ноги жеребца украшали белые чулки, седло было мягким, грива разобрана и заплетена волосок к волоску. Волнение людей передалось и Гранату. Жеребец подтянулся и все боялся что-нибудь напутать в четком человеческом ритуале…

Когда над площадью растаял последний удар больших часов, седок чуть тронул поводья. Гранат понес его строго и плавно, вытанцовывая на скользкой брусчатке. По малейшему приказу замирал, не роняя головы и стати, и тугие шаловливые кобылицы, не ломая строй, но явно нарушая людские приказы, слали ему любовные неслышные призывы. Но ответствен и горд был Гранат. Всем нутром сознавал свою избранность и потому не отвечал на легкомысленные посулы игривых кобылиц. Он ни разу не сбил ритуального шага, не подвел своего легендарного хозяина, не посрамил его высоких наград.

И в этот сладкий сон, спутав годы, вдруг вторглась Пальма. Притаившись в четком строю, она лукавила глаз на статного жеребца, так красиво и важно вышагивающего по застывшей торжественной площади. И здесь сорвался Гранат — подал голос вмиг примеченной рыжей красавице. От испуга, что сорвал немой протокольный выезд, открыл глаза…

Тихон выскребал деревянный настил и все так же добродушно-ворчливо философствовал о жизни: