Свеча Дон-Кихота - Павел Петрович Косенко

бумагу, краску и, не прощаясь, пошел к дверям, у выхода остановился и, подняв взгляд на погоны любителя искусства, сказал:

— Сам я ничего не выдумываю. Я — только радио моей родины — Сибири.

8

За всю свою двухсотлетнюю историю Омск не видел такого наплыва «гостей». Город раздулся и трещал по швам. Число его жителей за год возросло раз в десять. Беженцы из «Совдепии» мостились на головах друг у друга.

На главных улицах вечерами броско сверкали электричеством вывески и окна убого шикарных, как фальшивые бриллианты, ресторанов, шантанов, кабаре. Процветал бывший владелец знаменитого петербургского театрика «Кривое зеркало» Балиев. Концлагеря разместились тоже в городской черте. Охраняли городские окраины сыпнотифозные бараки.

Все жили на чемоданах: московские фабриканты и петербургские этуали, присяжные поверенные и эгофутуристы, профессора и хипесницы. Только непонятно было, куда придется ехать: то ли в златоглавую матушку Москву под малиновый звон сорока сороков вслед за адмиралом на белом коне, то ли в Харбин и на еще более чертовы кулички.

Днем улицы пестрели от мундиров, с презрением щурившихся на сволочей-шпаков, без толку мельтешащих под ногами. «Спасай этих дармоедов!» Русские мундиры терялись среди интервентских. Ночами проститутки пели забубенную частушку: «Я лимон рвала, лимонад пила, в лимонаде я жила».

Один из персонажей повести Ф. Березовского «Мать» говорит об Омске девятнадцатого года: «У нас ведь, ух!.. Двунадесять языков!.. Ветер… и тот в контрразведке служит!.. Доносит!.. Все доносят!.. Чехи, казаки, поляки, сербы, американцы, французы, японцы, итальянцы, румыны, англичане…»

Современники сравнивали быт столицы «Верховного правителя России» с пиром во время чумы. Впрочем, некоторые на этом пиру умирали с голода. Чуму же успешно заменял сыпняк. Но было этакое вакхальное опьянение и человеческая жизнь не ставилась ни во что.

«Самарцы в каждом кабаке свой „Шарабан“ горланят хором, и о великом Колчаке бормочет пьяный под забором» (Леонид Мартынов).

Антон Сорокин вел себя в это отчаянное время так, словно был бессмертен.

Словно его не могли за любую из сотен его выходок схватить, бросить в лагерь, расстрелять, просто пристукнуть на месте, как это каждый день делалось в столице омского царя.

Ну, прежде всего о том, к чему слово «выходка» совсем уже не подходит: после переворота Сорокин прятал у себя на квартире тех из своих прежних посетителей, кто служил в Красной Гвардии и сейчас весьма интересовал контрразведку. А. Оленич-Гнененко вспоминает: «Без всяких просьб с нашей стороны, прямо и просто, словно речь шла об обыкновенном невинном гостеприимстве, Антон Семенович предложил нам скрываться у него».

Кроме Оленича-Гнененко с женой у Сорокина прятались летом 1918 года Вс. Иванов и Громов. Антон Семенович держался очень хладнокровно, подбадривал своих жильцов, устраивал по вечерам литературные конкурсы, скажем, кто быстрей (засекалось время) напишет пьесу-миниатюру.

Далее в воспоминаниях А. Оленича-Гнененко «Суровые дни» говорится следующее: «Через несколько дней Всеволоду Иванову удалось уехать из города к отцу в станицу Лебяжье. Исчез неизвестно куда и Громов. У Сорокина остался только я. Однажды Антон Семенович принес газету, в которой был напечатан приказ, грозящий расстрелом без суда всем виновным в укрывательстве большевиков, красноармейцев и красногвардейцев и в недонесении. Прочитав приказ, я сказал Сорокину:

— Антон Семенович! Вы сделали для меня даже больше, чем могли. Я никогда этого не забуду. Но совесть не позволяет дальше оставаться здесь…

Все с той же своей двойственной улыбкой, в которой странно сочетались ирония и нежность, Сорокин возразил:

— Но вы же талантливый поэт, а они разбойники, палачи, что они делают. Нет, вам сейчас нельзя уходить…»

И Оленич-Гнененко остался на втором этаже особнячка на Лермонтовской (когда же в конце концов он вышел оттуда, то вскоре был арестован и перенес все ужасы колчаковской тюрьмы).

Служил дом Сорокина «политическим убежищем» и в последующие месяцы.

Но рисковал Антон Семенович головой не только за укрывательство большевиков и «сочувствующих», но и за многочисленные свои дерзкие публичные выступления, в которых он старался скомпрометировать власть Колчака.

Они начались еще до провозглашения адмирала «Верховым правителем». Тогда в кабаре Балиева Сорокин прочел свой рассказ «Тартарапь-корабль» — о смертельной схватке за золото на тонущем судне. Публике, забравшейся к Балиеву, чтобы забыться от ужасов жизни, рассказ не понравился. Видимо, слушатели уловили в содержании рассказа нечто близкое с их омским чемоданным бытом. Сорокина пытались заставить замолчать, какой-то офицер стрелял в потолок, наконец выключили электричество. Антон Семенович достал из кармана свою свечу и дочитал рассказ при ее свете.

Когда свет включили снова, Сорокина неожиданно пригласили к столику, за которым сидел со своими сподвижниками, завтрашними министрами, Колчак. Адмирал тогда кроме нагайки пытался еще пользоваться и пряником и слегка заигрывал с интеллигенцией. Колчак расспрашивал Антона Семеновича о сибирской литературе, угощал шампанским. В ответ непьющий Сорокин предложил тост за то, чтобы адмирал скорее покинул степной Омск и очутился среди своей стихии — моря.

Тост был встречен дружным молчанием. Впервые встретившись с Сорокиным, колчаковцы не поняли точно, является ли его пожелание наивностью или дерзостью.

Потом у них, конечно, никаких сомнений — в подобных случаях не оставалось.

В конце жизни Сорокин писал (и не дописал) краткие мемуары «33 скандала Колчаку», в которых пытался разъяснить философию, стратегию и тактику своего общественного поведения во время «адмиральского часа». «То, что я делал, прошло малозамеченным, но если бы я действовал против Колчака пулеметами и пушками, сделал бы меньше, чем своими скандалами, — утверждал он. — Антон Сорокин — шут, Антон Сорокин — маньяк, это броня Антона Сорокина, под этими защитными масками Антон Сорокин сумел так дискредитировать власть Колчака, что учесть последствия скандалов совершенно не представляется возможным. В устройстве общественных скандалов Антона Сорокина можно считать специалистом, и, выступая со скандалами против Колчака, Антон Сорокин чувствовал себя хорошим фокусником, жонглером слова».

В этом объяснении есть некоторое противоречие: Сорокин признает, что его скандалы, в общем, прошли малозамеченными, но в то же время заявляет, что они так дискредитировали колчаковщину, что даже невозможно учесть все их последствия. Конечно, это скорее из области желаемого, чем действительного. Несомненно, винтовки сибирских партизан беспокоили колчаковцев во много раз больше, чем сорокинские выходки (хотя так же несомненно, что эти выходки их все-таки весьма раздражали). Разумный человек, Антон Сорокин, надо думать, понимал: укусы его скандалов для врага отнюдь не смертельны, и, если все взвесить на весах здравого смысла, вряд ли стоит из-за них ежедневно рисковать головой.

Но в трагическом балагане колчаковского Омска Сорокин не мог поступить так, как этого требовали здравый смысл и благоразумие.

Ему не позволяла так поступать писательская совесть.

Среди