Вампир Арман - Энн Райс

– Нет, я говорил не ради красного словца. Мы бессмертны. Только один враг способен нас уничтожить – это огонь, и не важно, будет ли источником его вон тот факел или дневное светило. Приятно сознавать, что, когда мы все-таки наконец устаем от этого мира, существует еще восход солнца.

– Я твой, Мастер. – Я крепко обнял его и попытался завоевать его поцелуями. Он терпел их и даже улыбался, но не шелохнулся и никак на них не ответил.

Но когда я оторвался от него и сложил правую руку в кулак, как если бы намеревался его ударить, – конечно, я бы на это не осмелился – он, к моему изумлению, начал сдаваться.

Он повернулся и бережно обнял меня сильными, но неизменно ласковыми руками.

– Амадео, я не могу без тебя жить. – В его ослабевшем голосе слышалось отчаяние. – Я хотел показать тебе зло, а не развлечение. Я хотел показать тебе безнравственную сторону моего бессмертия. И мне это удалось. Но при этом я и сам ее увидел, она затмила мне глаза, мне больно, я устал.

Он прижался ко мне головой и обнял еще крепче.

– Делайте со мной что хотите, сударь, – сказал я. – Заставьте меня страдать и стремиться к этому, если вам так угодно. Я ваш раб. Я ваш.

Он отпустил меня и поцеловал, на сей раз довольно холодно.

– Четыре ночи, дитя мое, – сказал он, отстраняясь. – Я ухожу исполнить долг перед древними. Увидимся через четыре ночи.

На прощание он поцеловал свои пальцы и приложил их к моим губам, а потом исчез.

Я остался один. Приближалось морозное утро. Я стоял в одиночестве под бледнеющим небом и знал, что искать его бессмысленно.

В величайшем унынии я побрел назад, из переулка в переулок, срезая путь по маленьким мостикам, чтобы забраться в самую сердцевину пробуждающегося города, сам не зная зачем.

Осознав, что вернулся к дому убитых мужчин, я слегка удивился, однако еще больше поразил меня тот факт, что дверь до сих пор открыта, как будто в любой момент мог появиться слуга. Тем не менее навстречу мне никто не вышел.

Небо постепенно светлело и вскоре стало бледно-голубым. По поверхности канала полз туман. Я пересек мостик, ведущий к двери, и снова поднялся по ступенькам. Из неплотно захлопнутых окон просачивался мутный свет. Я нашел обеденный зал, где до сих пор горели свечи. В воздухе висел удушающий запах табака, воска и острой пищи.

Я вошел внутрь и обследовал трупы, лежавшие, как он их и оставил, в полном беспорядке; они слегка пожелтели, приобрели восковой оттенок и уже стали добычей мошек и мух.

В глухой тишине слышалось только жужжание насекомых.

Лужицы пролитого на столе вина подсохли. На трупах не сохранилось никаких следов насильственной смерти.

Меня снова затошнило, затошнило до дрожи, и я сделал глубокий вдох, чтобы сдержать рвоту. Тут я осознал, зачем пришел.

Ты, наверное, знаешь, что в те дни мужчины носили поверх курток короткие плащи, иногда прикреплявшиеся к верхней одежде. Такой плащ мне и понадобился, и я нашел его, сорвав со спины лежавшего лицом вниз горбуна. Это был ослепительно яркий плащ канареечно-желтого цвета, отороченный белой лисицей и подбитый плотным шелком. Я завязал на нем узлы, чтобы получился прочный глубокий мешок, а потом поднялся и прошел к столу. Прежде чем сложить в импровизированный мешок кубки, я выплескивал из них остатки содержимого.

Закончив, я осмотрелся, дабы убедиться, что не пропустил ни один кубок. Нет, собраны все. Я осмотрел трупы: моего спящего рыжеволосого Мартино, уткнувшегося лицом в лужу вина, растекшегося по белому мрамору, и Франсиско, из чьей головы действительно вытекла небольшая струйка потемневшей крови.

Над этой кровью, как и над останками жареного поросенка, жужжали и гудели мухи. Налетел целый батальон черных жучков, очень распространенных в Венеции, так как их разносит вода, – они побежали по столу к лицу Мартино.

Через открытую дверь в зал проник спокойный согревающий свет. Наступило утро.

Обведя эту сцену последним взглядом, навсегда запечатлевшим в моей памяти каждую ее деталь, я вышел и отправился домой.

К моему приходу мальчики уже проснулись и занимались делами. Старый плотник ремонтировал дверь, которую я разбил топором.

Я передал служанке мешок с позвякивавшими в нем кубками, и она, сонная, только что пришедшая с улицы, приняла его, не сказав ни слова.

Внутри меня все сжалось, к горлу подступила тошнота, и мне показалось, что на этот раз меня непременно вырвет, а точнее, разорвет. Впечатление было такое, что мое тело чересчур мало, чтобы служить вместилищем всего, что я знаю и чувствую. В голове звенело. Мне хотелось лечь, но прежде необходимо было увидеть Рикардо – встретиться с ним и со старшими мальчиками. Обязательно.

Я побрел по дому, пока не нашел их, – они собрались на лекцию молодого адвоката, который приезжал из Падуи всего один-два раза в месяц, чтобы начать наше юридическое образование. Рикардо заметил меня в дверях и сделал жест, призывающий к молчанию. Говорил учитель.

Мне нечего было сказать. Я прислонился к двери и смотрел на своих друзей. Я любил их. Да, несомненно, любил. И готов был за них умереть. Как только я это осознал, слезы облегчения безудержно хлынули из моих глаз. Увидев, что я отвернулся, Рикардо выскользнул из комнаты и подошел ко мне.

– Что случилось, Амадео? – спросил он.

Внутренние мучения довели меня до полубредового состояния. Я опять увидел умерщвленную компанию за обеденным столом. Я повернулся к Рикардо и заключил его в объятия, наслаждаясь его теплом и человеческой мягкостью, а затем сказал, что готов умереть за него, умереть за каждого из них и за Мастера тоже.

– Но почему, в чем дело, зачем сейчас эти клятвы? – спросил он. Я не мог рассказать ему о бойне. Я не мог рассказать ему о том, с каким хладнокровием наблюдал, как умирают люди.

Я скрылся в спальне Мастера, лег на кровать и постарался заснуть.

Поздно вечером, когда я проснулся и обнаружил, что дверь заперта, я выбрался из постели и подошел к письменному столу Мастера. К своему изумлению, я увидел, что там лежит его книга, та самая, которую он всегда прятал.

Конечно, я не посмел бы перевернуть ни единой страницы, но она была открыта, и страница передо мной была заполнена латинскими письменами. Хотя эта латынь показалась мне странной и сложной для понимания, заключительные слова я разобрал без ошибки:

«Как за такой красотой может скрываться такое израненное и непреклонное сердце, и почему я не могу его не любить, почему я в своей усталости не могу не опираться на его непреодолимую и одновременно неукротимую силу? Разве это не иссохший, мрачный дух мертвеца в детском обличье?»

Я почувствовал странное покалывание, распространившееся по голове и по руками. Так вот я какой! «Израненное и непреклонное сердце!», «иссохший, мрачный дух мертвеца в детском обличье!». Нет, я не мог это отрицать; не мог сказать, что это неправда. Но какими же обидными, какими категорично жестокими показались мне эти слова. Нет, не жестокими, а всего лишь безжалостными и точными. И какое право я имел ожидать чего-то другого?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});