История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

– Ты – единственный в мастерской, кому я могу довериться в этом.

– Вот как? – уставился он. – А как же Ансельми?

Почему-то я смутился.

– Я делаю это и ради него тоже, – произнес неуверенно.

– Так что же ты его не спросишь?

– Зачем начинать с другим, если с тобой мы не раз говорили? Кажется, раньше ты не имел ничего против.

– Понимаю. Щадишь его, – он как-то криво усмехнулся. – И как ты собираешься узнавать? По-моему, пустое дело. Поверь, у меня никаких соображений, кроме тех, что уже высказал.

– Марко, я не верю, что никто ничего не слышал, – тихо проговорил я. – Почему они молчат? Может, и скажут, если расспросить получше.

– Ты хочешь, чтобы я пошел с этим к Антонио или Ла Мотта и спросил, что они думают? Тогда ты и вправду сумасшедший!

– Не обязательно к Антонио… Неужели больше не с кем поговорить?

– Поговорить о чем?

– Ну, кто-то, может, знает…

– А, Корнелиус, – он в досаде махнул рукой. – Что за разговор ты ведешь: кто-то что-то знает.

Я уныло молчал, не зная, за что ухватиться. Марко стоял, всем видом показывая, что хочет немедленно уйти. Оставалось только подобрать тряпку и снова приняться за мытье. Краем глаза я видел, как Марко, всё ещё взбудораженный, сдернул с крючка плащ и остановился, держась за ручку двери.

– Черт! Черт! – разнесся его крик. – Черт тебя возьми, Корнелиус!

С этими словами он неловко перепрыгнул через порог и выскочил на улицу.

*****5

Отчасти Марко был прав. Я почти не сомневался, что, подступи к Ансельми – и он болезненно отзовется на мои догадки, а меньше всего я хотел бы сделаться источником беспокойства, это так. Но, правда и в другом: с некоторых пор присутствие Ансельми сковывало меня. Я сам удивился, когда осознал такое. Кажется, впервые стеснение проявилось после той ночи с женщиной, окончившейся так неловко и тягостно, предпочел бы о ней не вспоминать… Словно прошла та женщина между мной и Ансельми и провела черту, нас разделявшую. С одной стороны от черты оказались его устремления, подчас заметно тщеславные, и вместе с ними – довольно непритязательные желания. С другой – лежали мои поверженные мечты и тоска.

Какое-то время разделение оставалось почти незаметным, и даже отношения вроде как наладились. Это дало повод рассказать Ноэль об Ансельми и с гордостью именовать его другом. Но вскоре снова чувствовал: та гордость – не более чем призрачная надежда. И дело не в том, что мой приход в мастерскую вызывал у него недоверие, от которого он не сумел избавиться, или я излишне страдал от его холодности.

Не буду повторяться, разъясняя, в чем наше различие. Он вовсе не шутил, говоря, что наступит день, когда король прикажет своим слугам охранять его. Наверно, моей главной ошибкой того времени было полагать, что различия для отношений не имеют значения, любые натуры можно примирить и соединить. Думая так, по-прежнему я ставил Ансельми впереди себя и был готов для него на многое. Забегая вперед, скажу: он это понимал.

Ноэль как-то спросила:

– Вы больше не ссоритесь?

Окружающим – рано или поздно – моё отношение к Ансельми становилось понятным.

– Ты беспокоишься? – я удивился. – Почему?

– Просто… Мне показалось – это важно для тебя.

Ноэль, Ноэль… О да, это было важно. Он сыграл в моих превращениях такую заметную роль, и закрывать на это глаза означало бы проявить самую низкую неблагодарность. По крайней мере, мне так казалось, что теперь моя очередь постараться оградить его от жестокости и несправедливости. И в этом, отчасти, виделось искупление собственной вины. Поэтому я всё-таки тянулся к нему.

Я до сих пор не понимаю, как такое могло случиться, но я рассказал Ноэль о своих тревогах. Разговор начался, когда мы стояли в полупустой церкви. Церковь не отапливали, хотя шел зимний месяц. Перед глазами то и дело проплывали снежные крошки, медленно они кружились и не таяли даже на одежде. Немногие, пришедшие к утренней литургии, жались друг к другу, а у монахов, когда они читали или пели, хрипел голос и изо рта валил густой пар.

Ноэль спросила, отчего из мастерской пришло мало людей.

– И так они плохо переносят нашу зиму, – отвечал я. – А после смерти вовсе отказываются выходить.

– Кто умер? – в смятении она оглядывала присутствующих.

Сказал про Дандоло и, видя искреннее сострадание на её лице, сам как-то размяк, и язык мой развязался.

– Смерть его странная, Ноэль, оставляет много неясностей.

– Что за неясности?

– Он не был болен раньше, а умер всего-то за один день.

– Наверно, сгорел в лихорадке.

– За один день?

– Ну и что же…

– Не знаю, – упрямился я. – Не верю в такое.

Тяжелый взгляд Антонио настиг нас и заставил перестать шептаться. Я погрузился в размышления, но скоро донесся знакомый голосок – Отчего же он умер, по-твоему?

– В скорой смерти виден не промысел Божий, а рука человеческая, – едва разжимая губы, произнес я.

– Бог с тобой, Корнелиус! – от холода она совсем сжалась.

Когда мы вышли, я взял её за руку, стараясь отогреть. Однажды так пытался сделать, но она смущенно отстранилась. В этот раз рука без напряжения лежала в моей, и, осмелев, я нащупал хрупкие пальцы. Но она не отозвалась на мою робкую ласку.

– Я молилась сегодня за Дандоло, – в глазах её стояли слезы. – Душа его смотрит с небес и возрадуется, что мы помним о нём.

– Живые нуждаются в молитвах не меньше, чем мертвые, – глухо отвечал я. – Чтобы участь Дандоло миновала других.

Миновала Ансельми, – поправил про себя, сознавая, что опять думаю о нём, как о ком-то главном.

– Ты никак не откажешься от своих сомнений?

– Откажусь, если увижу иное, – не удержался я. – А пока вижу, что они лишний раз носа из дома не кажут – так напуганы.

Она беззвучно шевелила побелевшими губами, кончики её пальцев мелко вздрагивали.

А через несколько дней случилось странное. Вечером я ушел из мастерской: пришла очередь оставаться тому самому Роберу, я же намеревался провести ночь в итальянском жилище. Возвращался с работниками, первым поднялся в комнату. Ансельми пришел с чуть заметным опозданием. Мы перебросились парой ничего не значащих слов, стали готовиться ко сну. И тут он, как между прочим, заметил:

– Комната Дандоло пустует, а новых работников не ожидается. Ты бы мог там обосноваться.

Заметив мой изумленный взгляд, поспешно добавил:

– Если хочешь, конечно.

– Так Антонио велел? – спросил я, пораженный.

– Нет. Это моё предложение.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Вовсе нет. Как сам решишь, так и будет. Я не настаиваю.

– Почему же такое предложение?

– Просто думал: для тебя удобнее. На тот случай, если захочешь встретиться у нас с этой девушкой… Ноэль, верно?

Довольно неумело он изобразил, как плохо помнит её имя.

Я сидел на постели в наполовину спущенной рубахе: плечи освободились, а руки ещё продеты в рукава.

– Чего ты испугался? – примирительно заговорил он. – Я ведь хочу, как лучше.

– Не знаю, что и сказать, – медленно отвечал я.

– Может, боишься ночевать в комнате, где побывал покойник? Тогда, конечно, не стоит…

– Стоит бояться живых, – возразил я. – А не мертвых.

– Не скажи, – отвернувшись, он незаметно прикоснулся к крохотной ладанке, висевшей на шее. – Смотря, какую смерть принял. Но, надеюсь, упокоит Господь душу нашего Дандоло.

– Ты знаешь причину его смерти?

– Причина, видно, особая.

– Какая особая?

– Ну, то есть, не от болезни он умер.

– Почему ты так думаешь?

– А разве ты думаешь иначе?

Я промолчал. Он взглянул вопросительно и, не дождавшись ответа, задул свечу. Так и не сняв рубаху, какое-то время я лежал с открытыми глазами. Видимых причин отказаться от предложения поселиться в доме как равный не находилось – пожалуй, он прав: довольно зависеть от других. В возможном переезде присутствовало одно несомненное достоинство: я бы сделался почти владельцем крошечной каморки размером всего в несколько шагов. Но тот, кому принадлежала поначалу единственная кружка, потом к ней добавилась кое-какая одежда, а затем тюфяк для сна и, наконец, родные стены, поймет меня: в собственных глазах это возвышает. Я должен был радоваться, но на самом деле… Вспоминая сейчас тот разговор, ещё раз убеждаюсь, как заботливо устроил своё творение создатель: им дано всё, дабы уберечь нас от ошибок. И, помимо того, что видят глаза или слышат уши, наше внутреннее естество подчас много прозорливее. Чувство… Смутное чувство, что в предложении, как и во всём разговоре, что-то не так, владело мной, не давая спокойно предаться отдыху. Я ворочался, пытаясь разобрать суть беспокойства.

Неожиданно из темноты послышалось: