Возлюби ближнего своего - Эрих Ремарк

Через какое-то время Керн обернулся. Те уже исчезли.

— Поедет в Базель поездом 12:15, — сказал Биндер тоном специалиста. — В сторону границы.

Керн кивнул.

— Нарвался на слишком гуманного судью.

Они пошли дальше. Внезапно Рут зябко повела плечами.

— Здесь как-то жутко стало, — сказала она.

— Лучше всего ехать во Францию, — сказал Биндер. — В Париж. В большом городе лучше всего прятаться.

— Почему же вы не поедете туда?

— Не знаю ни слова по-французски. Я — специалист по Швейцарии. Да и кроме того… — Он замолчал.

Они продолжали идти молча. С озера повеяло прохладой. А над ними распростерлось небо — огромное, серое, как железо, и чужое.

Перед Штайнером сидел бывший адвокат доктор Гольдбах II из берлинской судебной палаты. Теперь он выполнял обязанности второго медиума телепатии. Штайнер нашел его в кафе «Шперлер».

Гольдбаху было почти пятьдесят, его выслали из Германии за то, что он — еврей. Одно время он торговал галстуками и тайком давал юридические советы. На этом он зарабатывал ровно столько, чтобы не умереть с голоду. У него была красавица жена тридцати лет, которую он очень любил. До сих пор она жила на деньги, которые выручала от продажи драгоценностей, и Гольдбах чувствовал, что, по всей вероятности, ему не удастся ее удержать. Штайнер выслушал его историю и обеспечил ему место в вечернем представлении, чтобы днем тот мог заниматься своими прежними делами.

Но вскоре выяснилось, что Гольдбах не способен быть медиумом. Он все путал и портил. А потом, поздно вечером, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выгонять его.

— Гольдбах, — как-то сказал Штайнер, — сегодня было особенно плохо. Дальше так не пойдет! Вы вынуждаете меня быть действительно ясновидящим!

Гольдбах посмотрел на него глазами умирающей овчарки.

— Это же так просто, — продолжал Штайнер. — Число ваших шагов до первой подпорки означает — в каком ряду спрятана вещь. Закрытый правый глаз означает женщину, левый — мужчину. Число пальцев, которые вы незаметно показываете, означает, какой стул слева. Выставленная вперед правая нога значит, что вещь спрятана в верхней половине тела, левая — в нижней. Чем дальше выставлена нога, тем выше спрятана вещь. Мы и так изменили нашу систему ради вас, потому что вы — такой непонятливый.

Адвокат нервно поправил свой воротничок.

— Господин Штайнер, — сказал он виноватым тоном. — Все это я выучил наизусть, повторяю каждый день, но — видит бог — это, словно заколдованное…

— Послушайте, Гольдбах, — терпеливо продолжал Штайнер, — вы же в своей юридической практике должны были помнить гораздо больше.

Гольдбах заломил руки.

— Гражданский кодекс я знаю наизусть, я помню сотни дополнений и решений, я со своей памятью был грозой судей, — но это, словно заколдовано…

Штайнер покачал головой.

— Это может запомнить и ребенок. Всего восемь знаков — и ничего больше! И потом еще четыре — для особых случаев.

— Я же их знаю! О, боже ты мой! Знаю! И повторяю каждый день. Это все от волнения…

Гольдбах, маленький и сгорбившийся, сидел на ящике, беспомощно уставившись в пол.

Штайнер рассмеялся.

— Но ведь в зале суда вы никогда не волновались! А вы были заняты в крупных процессах, где нужно хладнокровно и до конца разобраться в трудном материале!

— Да, да! И это было легко! А здесь… До начала я точно знаю каждую мелочь, но как только вхожу в павильон, начинаю волноваться и все путаю…

— Но, ради бога, скажите, почему вы так волнуетесь?

Гольдбах минуту молчал.

— Не знаю, — ответил он тихо. — Наверное, по многим причинам. — Он поднялся. — Вы не попробуете со мной завтра еще раз, господин Штайнер?

— Попробую. Но завтра все должно пройти гладко. Иначе Поцлох задаст нам трепку.

Гольдбах порылся в кармане куртки и вынул оттуда галстук, завернутый в шелковистую бумагу. Он протянул его Штайнеру.

— Я принес вам вот эту мелочь. Вы так много со мной возитесь…

Штайнер покачал головой.

— Нет, нет, у нас так не полагается…

— Но ведь он мне ничего не стоил.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

— Попытка подкупить, предпринятая юристом. Какова за это высшая мера наказания?

Гольдбах слабо улыбнулся.

— Об этом вы должны спросить прокурора. Хорошего адвоката спрашивают только, какова низшая мера. Впрочем, мера наказания будет одна и та же. Эта статья не предусматривает никаких смягчающих обстоятельств. Последним большим делом такого рода был процесс над Хауэром и его сообщниками… — Гольдбах немного оживился. — Защитником в этом деле был Фрейганг. Умный адвокат, только слишком любил парадоксы. Парадокс, как деталь, неоценим, так как он сбивает с толку, но не как основа защиты. На этом Фрейганг и провалился. Он хотел просить судью о смягчающих обстоятельствах… — Гольдбах нервно рассмеялся. — Из-за незнания законов.

— Неплохая мысль, — заметил Штайнер.

— Да, шутки ради, но не на процессе.

Гольдбах стоял перед Штайнером, немного склонив голову набок, с внезапно прояснившимися глазами, весь подтянутый — он уже не был жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Внезапно он снова превратился в доктора Гольдбаха II из судебной палаты, опасного тигра в джунглях параграфов.

Решительно, уверенно, с высоко поднятой головой, как он уже давно не ходил, спускался он вниз по главной аллее Пратера. Он не замечал ясного, но унылого осеннего вечера — он вновь стоял в переполненном зале суда, разложив перед собой все свои бумаги. Он представлял себя на месте защитника Фрейганга. Он видел, как прокурор закончил свою обвинительную речь и сел на место. И тогда он поправил мантию, слегка оперся руками на кафедру, немного подался вперед и начал металлическим голосом, обращаясь к судье:

— Ваша милость, обвиняемый Хауэр…

Фразы следовали одна за другой — лаконичные, острые, неопровержимые в своей логике. Он соглашался с мотивами прокурора — с одним, с другим, казалось, что он согласен с аргументацией, казалось, что он обвиняет, а не защищает. Зал замер, судьи подняли головы — но внезапно, виртуозным маневром, он представил все дело в другом свете, процитировал параграфы о взятках, и четырьмя суровыми вопросительными фразами доказал их двоякое толкование, чтобы сразу же вслед за этим, хлестко и быстро, привести оправдательный материал, который теперь возымел совершенно другое действие…

Он стоял перед домом, где жил. Тихо поднялся он вверх по лестнице — с каждым шагом все неувереннее, все медленнее.

— Моя жена уже дома? — спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.

— Она возвратилась четверть часа назад.

— Спасибо. — Гольдбах прошел по коридору в свою комнату. Комнатка была узкой, с одним окном, выходившим во двор. Он причесался. Потом постучал в комнату жены.

— Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо.

— Что нового? — спросила она, не оборачиваясь.

— Как у тебя дела, Лена?

— Какие могут у меня быть дела при такой жизни! Дела плохи. И зачем ты, собственно, об этом спрашиваешь? — Женщина продолжала исследовать свои веки.

— Ты уходила?

— Да.

— И где ты была?

— Так… Не могу же я сидеть целый день, уставившись на стены.

— Конечно, нет. Я рад, когда ты находишь развлечения.

— Ну, вот видишь, значит, все в порядке.

Женщина медленно и осторожно начала смазывать лицо кремом. Она разговаривала с Гольдбахом, словно то был не человек, а кусок дерева, — без всяких эмоций, ужасающе равнодушно. А он стоял у двери и смотрел на нее, надеясь услышать в ответ хоть одно доброе слово. У нее была нежно-розовая кожа, без единого пятнышка, блестевшая в свете лампы.

— Ты что-нибудь нашел? — спросила она.

Гольдбах задумался.

— Ты же знаешь, Лена… Ведь у меня нет разрешения на работу. Я был у коллеги Хепфнера, он тоже ничего не может сделать. Все это тянется ужасно долго…

— Да, это тянется ужасно долго.

— Я делаю все, что могу, Лена.

— Да, я знаю… Я устала.

— Я ухожу, Лена… Доброй ночи.

Гольдбах закрыл за собой дверь. Он не знал, что ему делать. Ворваться к ней, умолять ее, чтобы она его поняла, выклянчить у нее разрешение… или? Он бессильно сжал кулаки. «Избить, — подумал он. — Избить это розовое тело за все оскорбления и унижения, дать себе волю один раз, дать выход злости, переломать всю мебель и бить ее до тех пор, пока она не закричит в исступлении, а мягкое тело не будет корчиться на полу…»

Он задрожал и прислушался. Как звали того человека — Карбатке? Нет, Карбутке. Это был приземистый парень с низким лбом, лицом убийцы, каким его представляет себе неопытный человек. Было очень трудно просить для такого человека оправдательного приговора за то, что он действовал в состоянии аффекта. Он выбил своей возлюбленной зубы, сломал руку, сильно разбил рот; ее глаза были заплывшими даже в день суда — так он избил ее, но тем не менее, она чувствовала к этой скотине собачью привязанность. И может быть, как раз по этой причине. Оправдательный приговор, которого он добился, принес ему большой успех. Глубоко психологичная и мастерская защита, как выразился потом коллега Кон III, поздравляя его.