Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Таких похорон никогда не было и, наверно, никогда не будет в земле Русской. Как не было и не будет мужа, соединявшего в себе истинно царское величие с истинной святостью, божественную красоту тела с душою непорочною, уважение власть имущих с искренней любовью простых людей.

Долго рядили, какое место достойно быть последним пристанищем святых останков. Одни говорили, что по русскому обычаю следует похоронить Блаженного в том месте, где принял он кончину, что сам Господь указал село Коломенское, направив Блаженного к храму, построенному в честь его рождения. Другие призывали похоронить Блаженного в Долине Царей, среди предков его — величайших воителей, возведя над усыпальницей самой большой курган каменный. Таких было немного, ибо мало кто помнил обычаи прадедовские, но среди них был сам царь Симеон, поэтому приказал он было снарядить посла к султану турецкому с просьбой о предоставлении кораблей для плаванья через пролив Святого Георгия к земле Святой, но, видя противление большинства бояр, посла того завернул. Предложение же захоронить Блаженного в великокняжеской усыпальнице в кремлевском храме Михаила Архангела вызвало глухой ропот среди простого люда, говорившего, что Блаженный отныне принадлежит не царскому роду, а всему народу русскому. Так сошлись на храме Покрова Богородицы, на который я с первой минуты указывал, ссылаясь на недвусмысленную последнюю волю брата моего.

Утихли споры яростные, и ничто уже не нарушало благолепия обряда священного. Гроб с телом Блаженного несли на руках всю дорогу от села Коломенского до Москвы попеременно бояре знатнейшие, отцы святые и выборные от земель русских, достойнейшие из достойных, успевшие прибыть в столицу ко дню назначенному. И сотни тысяч, которые вместе со мной наблюдали в Коломенском вознесение души святой, теперь образовали поток скорбный, вбиравший в себя по дороге жителей деревень окрестных и селений дальних, стекавшихся к Москве. А жители московские встречали поезд похоронный у слобод замоскворецких и теснились в улочках по всему пути к Кремлю, и тянули руки сквозь плотные цепи стрелецкие, в надежде если не прикоснуться к гробу, то ощутить исходящую от святых мощей чудодейственную силу. На последнем переходе, от храма Михаила Архангела, где среди гробниц великокняжеских митрополит Антоний отслужил панихиду, до храма Покрова Богородицы гроб несли сам царь Симеон и сын его Федор, князь Иван Мстиславский и князь Иван Шуйский, князь Василий Голицын и князь Семен Катырев-Ростовский. И немало дивились иноземцы обычаям русским, видя царя горделивого в одеждах темных, несущего гроб юродивого безвестного, облаченного в одежды царские.

Торжественные были похороны, но не было в них горя, отчаяния и боли расставания навечного. Так бывает при похоронах очень старого человека, а Блаженный и был для большинства очень старым человеком, не только обликом, но и памятью. Ведь тридцать лет ходил он по земле Русской, сея семена доброты и прощения, это для меня они промелькнули как одно мгновение и образ любимый не успел состариться в памяти, лишь в тот день я оглянулся назад и ужаснулся длиной пройденного в одиночестве пути.

Так уж устраивает Господь жизнь человеческую, что в наказание, воспитание или назидание создает одни и те же ситуации жизненные, раз за разом повторяет одни и те же истории с персонажами новыми, надеясь, быть может, что поведут они себя более достойно, чем их предшественники, или хотя бы чему-нибудь научатся, но раз за разом убеждаясь, что натура человеческая остается неизменной. А случается так, что Господь дозволяет одному человеку если не прожить жизнь свою по-новому, то пройти ее вновь от начала до конца, чтобы умудренный годами прожитыми увидел человек, где допустил он ошибки и где согрешил вольно или невольно. Рассказывают, что происходит такое в последние мгновения жизни, когда перед взором человека пробегает вся его жизнь до мельчайших подробностей, о которых он даже и не помнил.

Но приоткрыл и мне Господь завесу тайны и сподобил меня увидеть, как это бывает. Пусть не всю свою жизнь я пережил заново, а только половину, и пусть не мгновение это продолжалось, а целый день, собственно, тот же миг для Бога вечного. Но был путь, долгий и тяжкий, что прошел я пешком от Коломенского до Кремля. И одиночество явилось зримо, как будто был обведен вокруг меня круг магический, который никто не смел переступать. И гибель рода предстала ясно, ибо некому было встать рядом со мной в ряду родственников ближайших. И каждый сделанный шаг был как один прожитый день, и так же ничего от него не оставалось, кроме слабого следа на земле, который тут же затаптывали идущие за мной. И так же пуста была голова, в которой на все лады повторялась лишь одна фраза об отроках царственных, то ли пророчество, то ли напоминание скорбное, и имена Димитрия и Ивана, кружась по просторам памяти, соединялись с именем Василия, от которого щемило сердце.

И все люди, тысячи, десятки тысяч людей, с которыми я сталкивался в своей жизни, все они, казалось, собрались в одном месте, все проходили перед моим взором, когда обгоняя меня, когда замедляясь и отставая, но всегда двигаясь со мной в одном направлении, как все люди идут от рождения к смерти не в силах повернуть время вспять. И жизнь вокруг продолжалась, атмосфера похорон лишь привнесла в нее необходимую грустную ноту да еще сгустила обычную русскую веру в чудо, потому что чудес от мощей новопреставленного святого ждали все и немедленно, с каким-то даже немного радостным нетерпением. И погода была под стать этому настроению народа: весело жарило солнце, и лишь легкий ветерок чуть охлаждал разгоряченные лица, да редкие облака нагоняли на них быстропроходящую тень. И Москва при всем старании выглядела отнюдь не траурной, а праздничной, принарядившейся и умытой святой водой после бывшего за два дня до этого Мокрого Спаса. И империя являла себя во всей силе и блеске, как ни в какое другое торжество, коих я навидался на своем веку немало, и черный цвет служил лишь фоном и прекрасно оттенял выставленное напоказ и бьющее в глаза богатство.

Среди сотен тысяч людей лишь я один видел истинный смысл происходящего. Не бренное тело, уложенное в семь гробов, опускали в склеп, выдолбленный в основании храма Покрова. Уходила в землю краса, сила и совесть империи. Уходила в небытие эпоха побед и славы, неразрывно связанная с моим родом.

Я смотрел, как стопудовая плита навеки скрывает могилу, и плакал. Не о царе Иване и не о Блаженном Василии, я плакал над империей, над родом нашим, над своей злосчастной судьбой.

Глава 7

Черный ворон

[1583–1584 гг.]

Вырвавшиеся ненароком слова о судьбе злосчастной прояснили мне тогдашнее мое настроение. Немало скорбел я о закате империи, но это все же позже было, тогда же я плакал о конце моей эпохи. Ничего в этом нет удивительного или предосудительного, ведь эпоха, в которой живет человек, самая для него наиважнейшая, собственно, только она одна для него и существует и имеет значение. А эпоха, в первую очередь, связана с людьми, которые окружали тебя, росли рядом с тобой, которых любил ты и которые любили тебя, которые совершали свои подвиги у тебя на глазах, только они и есть для тебя настоящие герои и творцы истории. Уходят люди — уходит эпоха.

Вот и я, оглядываясь вокруг и видя все увеличивающуюся пустоту, загрустил и тоже принялся собираться в дорогу, туда, откуда нет возврата. Не рано ли, спросите вы. Так уж пятьдесят минуло, по всем временам возраст немалый. Да и княгинюшка моя захандрила, то летала и веселилась, а теперь все больше сидела дома, прислушивалась к своему женскому организму, который начал работать с перебоями, открывала в себе всякие болезни женские и в тон мне причитала, что жизнь заканчивается. По всему выходило, что мой черед наступает. Я уж и духовную составил, в первый и последний раз в жизни оценив все, чем я владею. Оказалось, весьма изрядно, я этому скорее удивился, чем порадовался, и погрузился в грустные размышления о бренности всех богатств земных.

Как же так, скажете вы, а царь Симеон? Он-то, чай, постарше будет, и намного. При чем здесь возраст, отвечу я вам, и при чем здесь царь Симеон? Я ведь говорю о конце моей эпохи, а царь Симеон к ней никак не принадлежал. Появился он в жизни моей относительно недавно и откуда-то сбоку, там и оставался. Даже презренный Малюта Скуратов был мне ближе, как злодей моей эпохи. Или, скажем, окаянный Магнус, который тоже умер в тот злосчастный год в нищете и бесчестии, оставив после себя единственное наследство — дочь Евдокию, в которую истончилась и в которой пресеклась ветвь князей Старицких. А ведь, казалось бы, совсем недавно я немного завидовал плодовитости князя Владимира Андреевича. Вот как все складывалось одно к одному, а вы говорите!..