На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 - Анатолий Кузнецов

Отсюда у некоторых людей и возникает философия безвыходности, которая, если ее очистить от всяких ученых слов, просто, ясно укладывается в поговорку: «На свете правды нет». На вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» — армянское радио отвечает: «Тоже нет».

Счастье, значит, наше, что щука сегодня опять проплыла по другой улице; удача наша, что мы успели до закрытия магазина купить красного крепленого; занавесьте окна, включите магнитофон, кто слышал последние анекдоты? Выпьем: «Когда мне невмочь переселить беду, когда подступает отчаянье…» Время от времени кто-то один не выдерживает и сигает головой вниз с одиннадцатого этажа, остальные ужасаются, долго переваривают и тем более приглушают. Слова: заколдованный круг, выхода нет, нет, и нигде. «Хорошо там, где нас нет».

Пусть никто не примет эти мои слова за осуждение, выводы или доказывание чего бы то ни было. Мы так в Советском Союзе приучены к принципу идейности — если слово, значит, непременно что-то должно или утверждать, или клеймить! — что совсем уже забыли, что слово может просто отражать. Я, представьте, сейчас говорю — рисую. Рисую, что видел. как видел. Больше ничего. Даже скорее и не рисую, а просто вспоминаю одно, другое.

Вспоминаю огромную популярность грустно-веселого фильма «Айболит-66», где зверюшки бредут в бурю сквозь смертельную пустыню за доктором Айболитом (в прекрасном исполнении Олега Ефремова) и поют: «Это очень хорошо, что нам очень плохо!» Я видел, как людей в зале буквально передергивало в этот момент — так точно это выражало их хроническое угнетенное состояние, всю их жизнь.

Однажды я плыл по Байкалу пассажиром парохода «Комсомолец». Мы попали в страшный туман. Из рубки не видно было носа корабля. Он гудел, били в колокол, продвигались самым тихим ходом, казалось, этому мраку не будет конца, и на лицах явно отражалось ощущение беды. Неизвестно, куда сунуться, неизвестно, как плутать.

И вдруг в момент, когда никто уже этого не ожидал, нос корабля высунулся из стены тумана, как конец лыжи из-под снега. Ударило солнце с чистого неба, синего, без единого облачка. Передняя часть и рубка корабля уже были на полной свободе и солнце, а корма еще оставалась во мгле, и кто-то там на корме еще не знал ничего. Корабль вышел буквально из ровной, отвесной, белой стены тумана, и когда мы отдалились от нее, стало до изумления понятно, что массив тумана лежал в точно очерченных, отнюдь не больших пределах, ну, так, как одинокая плоская льдина с отвесными краями. Он был узок, этот массив, километр или два, но только, проклятый, растянут, длинен до горизонта, и угораздило же нас пропереться аккурат по всей его кишке, тогда как и справа и слева был прекрасный ясный день, а мы бились, а мы ошалело били в колокола, колотясь в безвыходности.

Что-то вроде этого ощущения я испытываю вот уже несколько лет, после того как оставил Советский Союз. Я смотрю и не могу насмотреться изумленно на людей, которые песенку «хорошо, что нам очень плохо» понимают лишь как слабо остроумную оригинальность ради оригинальности; пьют, чтобы было хорошее настроение; ну и у них, естественно, полно проблем и стычек, без этого же нельзя, без этого люди не были бы людьми.

Оказывается, туманы скромно ограничены — в пространстве, во времени. «На свете правды нет» — не ошибочное ли мнение, паническое и однобокое, ну как, скажем, диаметральное ему: «На свете царит только одна правда». Может, и заколдованных кругов нет — они такими кажутся. Жизнь на Марсе есть. Более того, она есть на Земле — да еще какая: и справа и слева от этой туманной полосы, в которой мы бьемся, думая, что это уже конец света и что всюду безвыходность, заколдованный круг и тому подобное.

Но — вот именно, оказывается, случается, что действительно хорошо там, где нас нет. Не везде, будем справедливы, но такие места, оказывается, есть: нас там нет, а там — людям хорошо. Говорю это как не поверивший поговорке на слово, а решивший сам проверить. Проверил и ахнул.

Недавно мне на глаза попалось такое ироничное изречение: «Счастливые поколения занимаются спортом, несчастливые — переоценкой ценностей». А жизнь людская, как ни крутись, одна. Неужто она, эта жизнь, нам только затем дается, чтобы до смерти не жить, а делать переоценки, заниматься взаимоизбиением, восходить на костры? Что это за парадокс? Что это за три сосны или туман, в которых, запутавшись, обречены поколения биться?.. Кончаю опять не выводами. Нет. Это все — вопросы.

6 апреля 1974 г.

Вопросы развития скульптуры

Недавно в Лондоне, роясь среди залежей старых букинистических книг, я наткнулся на малоизвестную книгу по искусству. Раскрыл — и уже не смог оторваться: это было чтение более увлекательное, чем чтение любого романа, любой фантастики.

Книга была издана немногим более двадцати лет назад в Москве, издательством Академии художеств СССР — и называется «Вопросы развития советской скульптуры (Материалы научной конференции, 28–30 мая 1952 года)». Сухо, на первый взгляд, ничего особенного.

Тем не менее мне кажется, что сегодня она — большая библиографическая редкость. В свое время никто не ценил подобного рода книг, никто их не читал, их было пруд пруди. Но старая истина: книга, как вино, с годами чем старше, тем ценнее. Не пугаясь сухости подзаголовка «Материалы научной конференции», попробуем полистать это двадцатидвухлетней давности вино. Страница первая.

Москва, Кремль. великому вождю советского народа товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину.

Дорогой Иосиф Виссарионович! Участники научной конференции Академии художеств СССР по вопросам развития советской скульптуры шлют Вам, великому вождю, учителю и другу, свой пламенный привет. Мастера советской скульптуры, руководствуясь историческими решениям Центрального комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) по идеологическим вопросам и Вашими мудрыми указаниями о методе социалистического реализма, настойчиво борются за…

…Еще в 1918 г. вместе с великим Лениным Вы, товарищ Сталин, создали план… За годы Сталинских пятилеток советские скульпторы создали ряд… Сплотившись вокруг большевистской партии и ее великого вождя — зодчего коммунизма, знаменосца мира во всем мире товарища Сталина, мы обязаны… Да здравствует великий гений человечества товарищ Сталин! Слава великому Сталину!

31 мая 1952 г.

Это, естественно, приветственная телеграмма, какие миллионами и миллионами принимались на всех без исключения собраниях, и я, как сам очевидец тех пламенных лет, поразился правдивости этой книги, с первой страницы, с первых же строк. Аутентичные печатные советские материалы за любой год — это прежде всего правдивейшие документы, нелицеприятно и эпически-объективно показывающие, что это было, и показывающие, как это было. Они оказываются памятливее и честнее самих людей, создававших их. Люди вдруг теряют память или скромно молчат. А сброшюрованная бумага, которая в свое время стерпела, вдруг с годами приобретает ценность поразительного неподкупного свидетеля.

Перелистываем страницу, и вот — доклад скульптора Томского, действительного члена Академии художеств СССР:

Товарищи! Великая Сталинская эпоха — эпоха строительства коммунизма, ставит грандиозные задачи перед советским искусством…

Величие характера советского человека — строителя коммунизма, пафос всенародных идей, морально-политическое единство советского народа, сплотившегося вокруг партии и великого Сталина, насыщают наши монументальные образы глубоким… жизненным содержанием.

Скульптор Мухина, автор знаменитой, ставшей образцом скульптуры «Рабочий и колхозница» (перед ВДНХ), действительный член Академии художеств СССР, выступает следующей. Она считает, что для советской эпохи главное — монументальная скульптура, нужно шире применять новые материалы, нержавеющую сталь. Одновременно же (цитирую) «опять начала возрождаться в больших формах кованая красная медь. Ее мы видим в монументах Сталина работы Меркурова и Вучетича».

О, Вучетич! Великий ваятель советской эпохи, конечно же вот и он здесь говорит, да как! Вот отрывок из выступления Вучетича.

Я хочу с вами поделиться своими свежими впечатлениями. Я вернулся с Волго-Донского судоходного канала. Я там сооружал монумент товарища Сталина. В этом монументе я строил форму и решал пропорции с расчетом на различные расстояния. Я смотрел его с различных расстояний — от 200 метров, т. е. с самой близкой точки, и до 40 километров. Конечно, на расстоянии 40 километров он растаял, но все же силуэт его был виден вполне. О том, что монумент был построен правильно, говорит обстоятельство, о котором я вам хочу сейчас рассказать.