Чудо в перьях (сборник) - Галина Артемьева

До недавнего времени лучшей подругой ее была Ткачук. Они сидели за одной партой с первого класса и на переменках ходили вместе. Но в этом сентябре Ткачук ни разу не позвонила, не позвала гулять и в промежутках между уроками прибивалась к другим девочкам.

Угорская вдруг поняла, что осталась совсем одна. Как это она целых две недели этого не заметила? Раньше она смертельно страдала бы от обиды, почувствовав себя в изоляции, без подруг, а сейчас ей так долго было все равно, даже хорошо одной.

–  Давай с тобой будем дружить? У меня здесь тоже никого нет, – шептала новенькая, оставив свою деловитую важность. – Давай будем самыми главными подругами на всю жизнь, я еще там загадала, что в Москве у меня появится лучшая подруга. Ты как, хочешь?

–  Да, – даже не вымолвила, а кивнула Угорская, как бы нечаянно согласившись.

–  И знаешь, я тоже решила, что буду литературоведом, даже папе уже сказала. Он посоветовал испаноязычной заняться. На испанском в стольких странах говорят! А ты какой литературой будешь заниматься?

–  Советской, русской, – втягивалась в откровенный разговор Угорская.

–  Да ну-у, советской… Папа сказал, что социалистический реализм – скука смертная…

Угорская имела весьма туманные представления о социалистическом реализме, а если сказать честно, вообще никогда не задумывалась над смыслом этого словосочетания.

–  Я не социалистическим реализмом заниматься буду, а литературой. Нашей литературой.

–  Ну, куда ж от этого денешься, – умудренно вздохнула Орланова.

Как бы то ни было, теперь их связывало общее литературоведческое будущее. Но активной, деятельной Орлановой и этого показалось мало для духовного оформления дружеских отношений навечно. Надо было закрепить договор о дружбе каким-нибудь впечатляющим, мистическим актом:

–  Давай теперь расскажем друг другу самые главные тайны. О которых никому никогда нельзя. И будем вместе хранить их.

Орланова и не заметила, что девочка, выбранная ею в лучшие подруги, промолчала. Новенькая уже упивалась счастьем обретенной дружбы и к чужим чувствам сделалась совершенно глухой:

–  Вот слушай, я тебе свои тайны расскажу. Первая. Чтобы ты потом не стеснялась.

Она набрала побольше воздуха и решительно начала:

–  У меня бабушка в Бога верит. Вот. Глупо, правда? И мы – никто – ничего с этим сделать не можем. Мама ее даже ради меня умоляла перестать, а она все равно… Каждое воскресенье в церковь.

–  Ну и что? – выдохнула потрясенная несусветной глупостью первой орлановсной тайны Угорская.

–  Как «ну и что»? Ведь нельзя, чтоб у папы на работе узнали. Неприятности могут быть. Мы об этом никому.

Угорской все стало ясно с этими жалкими тайнами. Эти тайны – как зарытые в четырехлетнем возрасте клады из стеклышек и разноцветной фольги, – сплошное детство. Разве чья-то жизнь от них зависит?

–  И еще, – отчаянно продолжала Орланова. – Моя мама не любит моего папу. Она сама мне об этом сказала. Она даже замуж за него вышла не по любви, а потому что пора было.

–  Моя тоже теперь, наверное, не любит. Хотя раньше любила. Еще совсем недавно, – задумчиво, как бы против своей воли, проговорила Угорская.

–  Это не то. Это другое. Это они, может быть, поссорились на время. А мои не ссорятся. Никогда. Но она его не любит. И я ничего не понимаю, как мне жить. Ведь дети рождаются от любви. А если нет – то как? Как я получилась?…

…Ну вот, я тебе все и рассказала. Теперь твоя очередь, – опомнившаяся от откровений Орланова снова стала деловой и четкой.

–  Я тебе тоже все рассказала. Только что. Ты же слышала…

–  Как же! Рассказала она тебе! Ты верь ей больше! – раздался с другой стороны куста решительный голос Ткачук. Вслед за голосом выявилась она сама, самозабвенно продравшись сквозь колючие заросли.

Угорская поняла, что Ткачук знает все. Она и не заметила, как поднялась ей навстречу и всеми прожитыми вместе детскими годами мысленно заклинала молчать. Но Ткачук никогда не чувствовала ничьей боли, кроме своей, поэтому молить ее молча о молчании было бесполезно.

–  У нее отец сидит! Отца у нее посадили! Он Родину предал. Я сама слышала в учительской, как Александре Михайловне завуч говорила.

Все… Все было произнесено. Угорская чувствовала, как в ушах громко бьется ее сердце. Она вдруг, как в стоп-кадре, увидела стоящую напротив Орланову и чуть поодаль еще несколько девочек, привлеченных Ткачучкиным выступлением и, безусловно, слышавших все.

Время прекратило свой ход. Душа Угорской от последнего сотрясения стала старой и всевидяще-беспощадной.

–  Раз она сказала, тогда теперь скажу я, – слова выталкивались из горла словно бы и не ею. Так, наверное, говорила Медея, проклиная Язона. Или фурия-Федра оклеветывала так насмерть любимого ею Ипполита. – Я скажу вам, что будет с каждой из вас через 20 лет. Это правда, и это будет. И вы не измените ничего, как бы ни старались.

Судьба вещала голосом Угорской. Судьба направляла ее в штыковую атаку – не в учебную, когда на острие насаживают чучельное подобие человека, – в самую взаправдашнюю, кровавую.

–  Ты, Орланова, родишь ребенка. От любви. Он будет твоим лучшим другом и самым дорогим, что у тебя есть. Но потом… потом, когда он вырастет, ты его потеряешь. Ты не будешь знать, умер он или жив, и где он. Ты будешь думать только о нем. И вся твоя жизнь будет – сплошная боль.

Орланова впитывала смертельные слова каждой клеточкой тела, каждым биением голубеньких жилочек на переносице и беззащитной шее.

–  Ты, Ткачук, навсегда останешься одна. Тебя никто не возьмет замуж, как бы ты ни старалась. Даже если ты и сумеешь полюбить, любовь твоя будет безответной. Над ней только посмеются… Ты будешь очень толстой, – почему-то завершила свой приговор именно так Угорская, не зная, но видя правду.

–  Ты, Дмитриева… Я тебя не вижу через 20 лет. Ты прозрачная и растворяешься… А ты, Черниченко, ты очень рано останешься без родителей и будешь очень горевать.

Угорская оглянулась вокруг, чтобы рассказать следующей жертве о том, как с ней задумал расправиться рок за то, что ей довелось стать невольным свидетелем трагедии. Свидетелей, оказывается, тоже наказывает судьба.

Но поблизости больше никого не было.

–  А что будет с тобой, Люда? – прошелестела Орланова, едва шевеля абсолютно бесцветными губами.

–  Ты что, не видишь? Со мной не будет, со мной уже есть. Сейчас. И навсегда.

Угорская повернулась и пошла вон из парка, шаркая ногами по песчаной дорожке.

–  Верь ей больше, тюремщице психованной, – донеслись до нее Ткачучкины утешения, относящиеся, конечно же, к вожделенной Орлановой.

Угорская удалялась сомнамбулической поступью. Это был последний раз в ее жизни, когда она видела этих девочек, своих одноклассниц.

Вернувшись домой, она проспала 30 часов. За это время ее судьба решилась окончательно и бесповоротно.

Ткачук не соврала. Ее папа действительно сидел. Длилось это не более трех недель, но это для тех, кто живет в нормальном временном измерении. Папа, скромный научный сотрудник лаборатории экономических исследований одного из множества безликих московских НИИ, совершил единственный в своей жизни решительный и принципиальный поступок, о котором мечтал, ни с кем не делясь своими планами, ровно 10 лет. В 1968-м, когда в Чехословакию вошли советские танки, он отчетливо ощутил «начало конца». Однако позволить себе открытый протест, демонстрацию несогласия, он был не вправе – Людке не исполнилось еще и двух лет, жена одна бы не справилась. Но к десятилетию ввода войск он подготовил блестящий, аналитически выверенный до каждого двоеточия труд, в котором объяснял поруганным чехам и всему миру, что ждать осталось недолго, с точки зрения исторического процесса, никак не больше десяти лет (возможно, даже на пару лет меньше), и империя рухнет сама, как колосс на глиняных ногах, малым народам не стоит идти ни на какие освободительные жертвы. Надо только спокойно ждать смерти дряхлеющего главы империи и ее последующего ослабления и распада, что произойдет неизбежно, как смена времен года (вспомните, например, историю царства Александра Македонского и тому подобное).

Неведомым образом папе удалось передать свое жизнеутверждающее исследование за границу, и как раз в августе, ровно к десятилетию события, фрагменты его стали регулярно зачитываться по радио «Свобода». Люда с мамой в это время безмятежно отдыхали на Рижском взморье. Вечерами мама с хозяйкой домика, сдававшей им комнату с верандой уже более десяти лет подряд, слушали «голоса», которые ловились там легче, чем в Москве. Они не углублялись в скучноватые политико-экономические выкладки «известного московского ученого и правозащитника Михаила Угорского». Их забавляло только удивительное совпадение имени и фамилии с папиными.

–  Так еще, не дай Бог, нас в диссиденты запишут. А у меня защита в октябре. Доказывай потом, что ты не верблюд, – шутливо пожаловалась мама, отмечая забавно-зловещую случайность.