Убить Горби - Юрий Костин

Ситуация выходила из-под контроля. Прибывшие генералы только усугубили ее, сообщив, что не готовы воевать с мирными гражданами, что народ и армия едины. Их гражданское мужество, бесспорно, подкрепил жалкий вид чиновников, решившихся на государственный переворот…

Уехавший за полчаса до их появления командир «Альфы», поначалу настроенный чрезвычайно решительно, также не получил четких указаний о проведении штурма Дома Советов. Выругавшись тихо, но достаточно, чтобы присутствующие узурпаторы услышали, он покинул помещение, да так сильно хлопнул дверью, что премьер-министр схватился за сердце. Он понял: теперь уж точно все пропало.

А ведь операция была тщательно подготовлена и спланирована. В успехе штурма не было причин сомневаться. Помимо шестисот сотрудников специальных подразделений, в нем должны были участвовать бойцы дивизии имени Дзержинского или «дикой дивизии», как «любовно» прозвали ее в народе, части милиции и даже авиация. В общей сложности против защитников Белого дома в ночь с 20 на 21 августа готовы были действовать около пятнадцати тысяч лояльных ГКЧП войск. Это не считая десятков оперативных сотрудников, проникших в Белый дом под разными предлогами, а также растворившихся в толпе у здания агентов и спецназовцев.

Но вот что удивительно: никто не хотел брать на себя ответственность, коллективная воля заговорщиков была скована. Крючков поначалу рвал и метал, а потом, что называется, впал в ступор. Павлов готов был отдать Богу душу, несчастный министр внутренних дел Пуго вроде как застрелился…

Коллективнй орган управления страной отчего-то оказался без явного харизматичного лидера во главе. Анатолий Лукьянов, которого в Белом доме считали главным идеологом переворота, не спешил выползать на большую сцену. Янаев, Крючков, остальные члены ГКЧП страдали синдромом «второго лица». Пустившись в самостоятельное плавание, они то ли переоценили свои возможности, то ли на что-то рассчитывали, например, на поддержку президента. И не получили ее в самый решающий момент.

Уходило время, с каждой минутой таяли в вечности надежды на установление порядка, возвращение старой системы. Центр влияния и власти постепенно смещался к восставшей Краснопресненской набережной. Там был сильный, решительный, лишенный комплексов и, что немаловажно, высокорослый уралец Борис Николаевич Ельцин, его молодые, не на шутку амбициозные соратники, общественные деятели, популярные актеры и музыканты. К Ельцину стала тяготеть и часть интеллигенции «горбачевского призыва», увидев в нем фигуру, призванную исторической судьбой страны довершить дело, начатое последним советским генсеком. Это рождало миллион надежд и иллюзий, создавая критическую массу, способную творить чудеса из ничего.

Как и в далеком 1917 году, имея все шансы, правительство теперь уже советской империи, будто опутанное чарами, упустило их все и за считанные дни бесповоротно потеряло страну.

В столице был объявлен комендантский час, однако, несмотря на массовые его нарушения, ни один человек так и не был арестован.

Быть может гэкачеписты надеялись на решительность командования спецподразделений «Альфа» и «Вымпел», что те в решающие минуты проявят инициативу и, тем самым, в случае неприятных последствий, примут на себя груз ответственности за пролитую на улицах Москвы кровь? Ничего подобного не случилось. Бойцам спецподразделений не хотелось вновь, как в Вильнюсе, отвечать за ошибки партийных боссов и потом ожидать предательства вместо наград.

Уже начиная с утра 19 августа, когда блокировавшие резиденцию Бориса Ельцина сотрудники «Альфы», не получив никаких распоряжений от руководства, выпустили кортеж президента РСФСР из Архангельского, а потом еще и обедали с охраной Бориса Николаевича в столовой, это подразделение не могло считаться до конца надежным.

Танки на улицах уже не убеждали народ в силе путчистов. Тем более, кто-то умело пустил слух, будто блокировавшие Дом Советов стальные машины перешли на сторону «революции». Глава российского правительства Иван Силаев якобы даже проинспектировал войска, охраняющие Белый дом, и остался доволен диспозицией и моральным духом бойцов. Армейское начальство, услышав об этом по радио, только посмеивалось: дескать, если этой «охране» будет дан приказ атаковать оцепление Белого дома, она его выполнит. Но приказа такого от ГКЧП не поступило.

Танкисты способствовали своим поведением укреплению уверенности толпы в истинности слухов о переходе регулярных подразделений на сторону России, так как с удовольствием принимали от народа в дар сигареты, печенье, чай и бутерброды, болтали с девчонками.

Если ГКЧП имел шансы на победу, все они были последовательно упущены, и к середине дня 21 августа заговорщики это прекрасно понимали.

– Что будем делать, товарищи? – поинтересовался Крючков.

Ответ пришлось ждать долго. Тишину нарушали лишь вздохи и шуршание одежды. Наконец, заговорил Геннадий Янаев.

– Я предлагаю отправить делегацию в Крым.

– Зачем?! – воскликнул Стародубцев.

– К Горбачеву.

– Ты с ума спятил? Хочешь вернуть его? Да он нас расстреляет!

– И будет за что, – проговорил Янаев. – В апреле я не поддался, а тут мне просто выкрутили руки. Тебе, товарищ Стародубцев, все нипочем, а мне первому голову на плаху придется положить…

– Товарищи, успокойтесь, – встрял в разговор Крючков. – Гена прав. В Крым действительно надо поехать.

Несмотря на то, что он предусмотрительно ничего не подписывал накануне, Михаил Сергеевич Горбачев, законный Президент СССР, наш с вами единственный шанс. Вы все должны понимать, что я имею в виду. Иначе… человек он не злой в общем-то…

Услышав от председателя КГБ – «законный Президент СССР», Янаев горько и понимающе усмехнулся, а Стародубцев с присущей ему крестьянской прямотой хотел уже поинтересоваться, отчего вдруг шеф госбезопасности переменил отношение к нынешнему статусу Горбачева, но в дверь постучали, и в помещение вошел помощник Крючкова.

– Владимир Александрович…

– Что стряслось? Доложите, – приказал Крючков.

– Докладываю: начался вывод моторизованных частей из Москвы и Ленинграда.

В помещении произошло замешательство. Кто-то схватился за голову, Янаев заломил руки, Стародубцев подскочил к Крючкову.

– Владимир Александрович, – прошептал он. – Что за шутки, кто мог дать такой приказ?

– Это не шутки Вася, это конец. – спокойно произнес Крючков. – Всем нам конец. Нас предала армия – вы ж сами видели этих с позволения сказать генералов. Язов на службе стихи, говорят, пишет, когда ему армиями-то командовать? И главное, нас не понял народ. Не понял… Не дали объяснить, конечно, но, впрочем, какая теперь разница. Не поддержал президент. Товарищи, я вам скажу: надо искать контакт с Михаилом Сергеевичем и, забыв обиды, совместно спасать Союз. Наши с вами жизни дороги близким, но это не в счет. Потомки не простят развала страны. Он должен понимать, что никак нельзя открывать Ельцину столбовую дорогу к власти. Надеюсь, поезд еще не ушел. Промедление смерти подобно…

– Вот-вот, прямо как восемнадцатого числа, – мрачно прокомментировал Янаев. – Вы то же самое говорили в Теплом Стане. Может, стоит на этот раз все тщательней обдумать, чтобы снова дров не наломать?

– Гена, – в крайнем раздражении проговорил Стародубцев, – определись уже. Ты же сам предлагал ехать в Форос. А теперь на попятную пошел? Владимир Александрович, решайте. Я вас поддержу.

Ничего не ответив, Крючков вышел из комнаты, той самой, где обычно в последние годы проходили заседания Политбюро. Пройдя по коридору, он оказался у неприметной двери, за которой, казалось, должно было скрываться подсобное помещение. Отперев дверь, Владимир Александрович переступил порог и нащупал выключатель на стене.

В глубине небольшого и очень уютного кабинета располагался массивный письменный стол, покрытый традиционным зеленым сукном. Крючков прошел к столу, открыл один из ящиков и извлек оттуда лист бумаги. Потом сел за стол, достал авторучку и с ходу вывел на бумаге:

«Дорогой Михаил Сергеевич! Я не в силах описать все душевные муки, боль и страдания, которые выпали на мою седую голову. Правду говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Вот и я, старый дурак, хотел взять на себя всю ответственность, отвести от тебя удар и тем спасти твой авторитет. А ведь вышло так, что не осталось у нас с тобой никакого авторитета. Преступная клика Ельцина, поощряемая продажными журналистами, состоящими на содержании у иностранных спецслужб, окончательно погубили веру народа в нашу с тобой родную партию. Я знаю: ты сейчас в безопасности. Поверь мне, что я, твой настоящий товарищ, сделал все для того, чтобы с головы твоей не упал ни один волос, и вот теперь я должен оправдываться. Нет горше участи, чем, приближаясь к закату жизни, осознавать, что не сумел довести начатое дело до конца, что не оставил потомкам процветающую и сильную страну. Как коммунист, как офицер я обязан принять единственно правильное в этой связи решение. Надеюсь, ты простишь меня и поймешь. Перед своим уходом заклинаю тебя всей ответственностью перед будущими поколениями русских, украинцев, белорусов, казахов, всех народов, населяющих нашу великую страну – спаси СССР! Иди на сговор с Ельциным Б. Н., хоть с чертом, но сохрани страну. Прости меня, я не сумел то, что не сумел. И последнее: будь осмотрителен и не ослабляй охрану».