Целитель 11 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Здравствуйте, Леонид Ильич! — с чувством сказал я. — Мне кажется или вы действительно подтянулись, посвежели?

— Будем считать, что в самом деле, хе-хе!

Громыко дипломатично поклонился издали, Устинов и Машеров крепко пожали мне руку, а Петр Миронович еще и горячо потряс ее, будто напоминая о наших общих приключениях. Цвигун с Ивановым кивнули в унисон. А вот и товарищ Андропов…

— Юрий Владимирович, мое почтение!

— Экий вы стали светский, Миша! — тонко улыбнулся президент. — Ну, тогда с вас и начнем!

— В качестве первого блюда? — отзеркалил я его улыбку.

— Иносказательно! — хохотнул Ю Вэ, и повысил голос: — К столу, товарищи!

Особыми изысками обед не поражал — мясное ассорти и прочая нарезка, салаты да заливные.

— Как продвигаются работы? — рокотнул министр обороны, промакивая губы салфеткой.

— В графике, — лаконично ответил я. — К параду 9 мая будем готовы. Остались мелкие работы, но их масса, и все очень ответственные. Справимся, Дмитрий Федорович, спецы у нас классные.

— Добро, — кивнул Устинов. — Тогда сразу после праздника выведем ТАВКР на госиспытания! Товарищу Горшкову не терпится отправить в Индийский океан целую флотилию, а «Новороссийск» сменит «Минск»…

— На «Минск» тоже ставить? — деловито уточнил я, накалывая вилкой шматик грудинки.

— Надо, Миша, — улыбнулся Дмитрий Федорович, — надо!

Суслов блеснул очками.

— Товарищ Устинов, — обратился он с обычной своей официальностью, — надеюсь, мы не будем грозить Соединенным Штатам из космоса? Этой… хроноинверсией?

— Исключено! — мотнул головой министр. — Да, мы сбили «Колумбию», но они первыми начали, нагло нарушив договор о неразмещении. Пришлось… хм… напомнить. А вот морское базирование… Тут мы в своем праве!

Андропов почти не ел, только соками накачивался. Облокотившись на стол, он сложил ладони и подпер ими подбородок.

— Честно говоря, — молвил Ю Вэ невнятно, — меня сейчас больше интересуют внутренние дела. Мы довольно ловко отошли от ленинской национальной политики, но люди, воспитанные на ее принципах, остались — на Украине, в Закавказье, в Средней Азии, в Прибалтике… Даже в Белоруссии! Не морщитесь, товарищ Мазуров, это правда. Петр Миронович не даст соврать… И так называемая «элита» заражена национализмом, и творческая интеллигенция… Что нам делать, скажите, пожалуйста? В срочном порядке восстанавливать бараки ГУЛАГа? Семен Кузьмич!

Цвигун поелозил, и навалился на стол.

— Сложность в том, товарищ президент, что у националистов наблюдается мощнейшая мотивация. Мы отменили республиканские компартии, Верховные Советы и Советы Министров. Мы лишили их власти! Не советской, которую они, мягко говоря, не любили, а ихней — царской, гетьманской или ханской — это уж у кого как. И тут им очень вовремя подыграли на Западе! Да вот, мне тут перевели тамошнюю утреннюю почту — «Фигаро», «Таймс», «Вашингтон пост»… Все хором тянут одно и тоже — о зверствах русских в кишлаках и аулах, да о героической борьбе порабощенных народов! За свободу и независимость! — председатель КГБ в сердцах швырнул на стол распечатки.

— Русские врывались в кишлаки, аулы, стойбища, — не выдержав, процитировал я Задорнова, — оставляя после себя лишь города, библиотеки, университеты и театры…

— Да-а… — криво усмехнулся доселе молчавший Громыко. — Какая горькая ирония!

— Так ведь правда! — воскликнул Цвигун. — А какой поток оружия, денег, методичек хлынул из Пакистана и Турции! На Кавказе мы еще кое-как справляемся, а вот Памир… Одно радует — в Горно-Бадахшанской АО люди за нас, за власть Советов!

— Помогают? — с интересом спросил Андропов.

— Как только могут! И тайные тропы показывают, и… и вообще…

«Выездное заседание Политбюро» оживилось, ударилось в воспоминания, заспорило, зашумело…

…Полчаса спустя все угомонились — переговаривались тихонько или задумчиво молчали.

— А меня другой кризис пугает, — негромко сказал я.

— Какой? — встрепенулся Суслов.

— На мой взгляд… — я задумался, подбирая слова. — Если наш союз нерушимый все же рухнет, то… Помните, как Бернес пел? «С того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять»? Вот эта самая, не названная сущность, внутренний стержень народной души, вот что нынче слабеет! И тут даже две причины… Первую я вижу в том, что война унесла миллионы лучших, тех, кто не предаст идеалов революции — говорю это без пафоса! А вторая… Уходит старая гвардия, товарищи. К тем учителям, что сейчас провожают на пенсию, взывали трибуны, вроде Ленина или Кирова. Они закалялись в борьбе, в войне, росли над собой! А кто пришел им на смену? Люди, для которых «Великий Октябрь» или «Великая Отечественная» — всего лишь слова! И такие же… функционеры занимают места старых комсомольских вожаков. Они пишут протоколы собраний, составляют отчеты, ведомости и «ленинские планы»… А за всей этой макулатурой — пустота! Кого эти деятели поведут за собой? И куда? Вот, что меня пугает. Но как с этим быть, я не знаю…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Зависла тишина.

— Справимся, Миша, — негромко вытолкнул Суслов. — Мы это уже проходили — в двадцатых, в тридцатых… Смогли тогда, сможем и теперь. А смена подрастает! — он по юному, по-комсомольски подмигнул.

Пятница, 1 мая. Утро

Севастополь, проспект Нахимова

Колонны давно прошли, промаршировали матросы в парадках и курсанты, но народ всё не расходился. Нарядные севастопольцы гуляли, смеясь и болтая, а голосистая детвора складывала веселые визги в разудалый хор.

Повсюду полоскали красные флаги и флажки, гремела в отдалении музыка, будоража медными зовами, вот только Гирин почти не замечал радостной кутерьмы. Он будто плыл в разноцветном облаке — и сияло солнце, пригревая, и синело море.

А рядом шагала Настя.

Иван уже свыкся со своей любовью — признал, что испытанный им сердечный укол перерос шалую весеннюю влюбленность, вознесся на незнаемую ранее высоту. И дело вовсе не в том, что идущая рядом девушка красива, хотя это само по себе здорово, да еще как! Просто в душе постепенно укрепилось понятие, твердое знание — Настя именно та, с кем ему хочется быть всегда.

Мысли о женитьбе мелькали и пропадали — мичман не торопил жизнь, не теребил судьбу. Да если честно, то и побаивался: Настя — натура своевольная, откажет еще… А что может быть ужасней? И еще Иван стеснялся…

Да и стоило ли обрывать волнующую, волшебную пору сближения, когда двоих тянет друг к другу, но еще не перейдена крайняя грань?

— Слава казался сильным, а оказался слабачком, — негромко рассказывала Настя, аккуратно, зубками отщипывая эскимо. Облизнув губу, она глянула за «морской фасад», щурясь на солнце. — Променял меня на девицу «из своего круга»!

— Дурак! — чистосердечно обронил Гирин.

Настя рассмеялась.

— Скорее, я — дурочка! Да нет, ты не думай, я даже не обиделась. Просто… такое разочарование! Даже стыдно. Не разобралась в человеке, пленилась оберткой, а в сердцевинке — гниль…

— А… Костя? — с запинкой спросил Иван.

— Этот был проще, понятней… — девушка задумалась, мельком лизнув подтаявшее мороженое. — Его можно было уважать, хотя бы за честность. Костя был добр ко мне, заботился, но… Я не любила его. Ну, как… Можно быть благодарной, ласковой… Даже нежной! Но, если ты ничего к человеку не испытываешь, как с ним жить? Стерпится — слюбится? Да ну!

Самый важный вопрос колол Гирину язык, но время не пришло. Усилием воли он поборол стонущую натуру, и вздохнул.

— А у меня… У меня только Маша была. Так, ничего серьезного. Бабушка еще шутила: «Иван-да-Марья!» А так… Она мне нравилась, и… Ну, и всё. Я даже не знаю, что у нее самой было ко мне. Но, стоило мне сказать, что остаюсь на флоте, как Маша фыркнула, и гордо удалилась. И в том же месяце вышла замуж…

Двое медленно шагали к площади Нахимова, краем сознания улавливая отголоски праздника. Настя свернула в тенистый сквер, пропахший молодой листвой — и водорослями.