Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

в потную наволочку.

– Только когда не вёл себя как последний… – улыбаюсь и фразу оканчиваю на старом наречии.

– Опять смеёшься, – хрипит Ян. – И даже сейчас: когда я умираю.

– А когда, если не сейчас?

Мы недолго молчим.

– Прости. – Мужчина отрывает вторую руку от простыни и, не рассчитав силу, прижигает ею спину, после чего пытается приблизиться и обняться.

– Самый слабый из твоих ударов, – говорю я.

– Очень смешно.

– Очень.

– Я люблю тебя.

– Нет.

Могла бы принять его признания – ласкающие речи – и дать в спокойствии уйти. Опять это рокочущее и разочаровывающее «могла бы». Однако держу в мыслях: не всем душам следует беспокоиться. Ян устало вздыхает; различаю желанный, полный ехидства, взгляд.

– Что значит «нет», Луна? – переспрашивает мужчина.

– То и значит. Ты любишь себя.

– О, конечно, – издевательски продолжает он. – Добивай старика, давай же.

– Ты не старик.

– По меркам людей – более чем.

– Но ты Бог.

– Веришь в Богов?

– Не верить в зримое..?

Мужчина взвывает.

– Так вот, – продолжаю я, – любишь ты исключительно себя. Ты эгоист, Ян. Ты эгоист и не заслуживающий моего внимания червь.

– Продолжай.

Мы смеёмся. Понимаю, что обстоятельства, ситуация и слова никоим образом не вяжутся с его реакцией. Но мы смеёмся.

Лекарь нашептал об отёке лёгких (Богу Удовольствий о его диагнозе я не сообщила), а потому лёгкие выплёвывали смех вместе с кровью. Вот и правильно, что я не пришла. Мне не следовало запоминать его таковым.

– Раз за разом, – вслух размышляю я, – ты отталкивал и подтаскивал, а, потеряв, не смог принять поражение. Ты эгоист. И я эгоистка. А потому мы не сошлись.

– Добивай, радость моя.

Радость. Моя.

Кажется, тысячу лет не слышала этого обращения. И оно колит. Потрясает, изувечивает. Больше ведь не услышу, а голос из памяти рано или поздно сотрётся.

– Следовало оставить тебя помирать с видом на голый потолок и лопнувшую лампочку, а не эту красоту, – и я показательно жму плечами, указывая на саму себя.

– Красота, да, – соглашается Ян. – Моя.

– Не твоя.

– Молчи, Луна. Хотя бы сейчас.

– Приказываешь?

И я просыпаюсь.

Сны всегда оказываются снами; назидательное кощунство над разумом и телом. Не фантазируй, Луна. Хозяин Монастыря никогда бы не обронил это глупейшее, ничего не несущее за собой признание на старом наречии.

Сползаю с дивана и сбиваю несколько пустых бутылей подле, едва бреду к столу и там, закуривая, пью из горла очередную саднящую горло дрянь. Спальни я ныне боюсь и ещё несколько недель туда не захожу; тем самым я позволяю инжиру засохнуть.

Случается так, что, покидая кабинет Хозяин Монастыря, встречаюсь с собравшимися (и, соответственно, покинувшими свои комнаты) послушницами и послушниками. Они взирают на меня – опасливо, кичливо и не без надежды. Я ожидаю увидеть рассыпающихся подальше от Монастыря девочек и мальчиков (наверняка хотят спросить, что им делать дальше), но вместо того они встречают меня одним единственным обращением.

– Матерь.

Я не признаю растроганности и чувственности; принимаю бессердечный вид и скупое на эмоции лицо и объявляю, что Монастырь неизменен. Он был, есть и будет. Таков. Правила неизменны. И послушницы, и послушники в нём – как и прежде: в порядке, достатке и красоте. Они могут почтить память ушедшего хозяина доброй мыслью и пожеланием хорошего пути. Пантеон ещё выше принял Бога Удовольствий. И только мне одной было известно, что он пригревал бока в местах погорячее. Как и другие ушедшие знакомые. Аналогично выступлю я.

В честь траура объявляется выходной; девы и юноши в молчании возвращаются в свои спальни и в тишине пребывают остаток вечера. Я же за этот вечер пытаюсь наверстать дела оставившего нас бога.

С того начинается быт и работа.

Тогда приходит новое время.

Я днями напролёт изучаю встречающиеся мне документации, письма и заметки. Я засыпаю с ними и просыпаюсь с ними. Первым делом, изученным оказывается план работы. Начало недели отмечено визитом Бога Войны, а под сумерки следующего дня должен явится Бог Воды для вкушения недавно привезённой послушницы – нетронутой и пугливой. Я призываю последнюю упомянутую и провожу с ней сколько-то времени за беседой. Настраиваю опасливо взирающую на меня кроху и внушаю исключительно хорошее. Затем является гость.

– Беги к девочкам, – улыбаюсь я и выпроваживаю юную, а затем встречаюсь с надменным лицом подоспевшего господина.

– Бог Войны, – представляется он и без приглашения заваливается в кресло для посетителей.

На пороге выстраивается охрана в количестве двух детин. И это не моя охрана.

– Богиня Солнца, – представляюсь я и захлопываю раскрытую подо мной книжонку. Как вдруг, опомнившись, добавляю: – И, по совместительству, Хозяйка Монастыря.

Лицо мальчишки – а Бога Войны возрастом старше и не окрестишь – обнажает улыбку и неслышно смеётся. Хохот его нарастает и оказывается подхвачен прибывшими.

– Твоё эхо или защищающие тебя люди, Бог Войны? – придираюсь я.

– Что за шутка? – восклицает он. – Когда я смогу повидаться с Отцом этого дела и места? Истинным хозяином…

– Земной Бог Удовольствий оставил небесный пантеон, – спокойно объявляю я.

– Злая шутка, верно? – вспыхивает мальчишка. – Немедленно! Я желаю видеть здесь этого старого черта!

– А я-то как желаю, чтобы дела свои решал он сам, – ехидничаю следом. – Но это неисполнимо. Отныне Монастырём и всеми связанными с оставившим наш мир Богом делами занимаюсь я. И лучше вам признать это как можно раньше.

Обиженно фыркнув, гость покидает кресло: он смотрит – пренебрежительно и неодобрительно – и объявляет:

– Тому не бывать!

– Если вы не намерены решать запланированные на сегодня дела (а, поверьте, у меня забот много, однако я выделила часы для приёма), оставьте Монастырь до грядущих времён. Или до осознания и принятия одной простой мысли: теперь это место принадлежит мне, точка.

– Я выдворю тебя отсюда, – брызжет Бог Войны и резво отворачивается.

– Бог Удовольствий однажды сказал то же самое, – шутливо бросаю я и угощаю саму себя выпивкой.

Разумеется, того не было. Но лицо – о, лицо! перепугавшегося юнца – стоило любых слов. Он понимает и принимает угрозу, а потому в спешке покидает стены Монастыря.

И какие дела могли связывать его с Яном?

На следующий день в указанный час пребывает Бог Воды. Он с опасением и уважением здоровается, противно причмокивает руку и переваливается с лапы на лапу, двигаясь вдоль коридора. Я, приняв то за норму, порываюсь следом. У красных тканей мы замираем. О, точно… Эта паршивая традиция в роли Хозяина Монастыря: провожать мешок уродства, старья и похоти к невинной красоте. Девочку, с которой мы беседовали днём ранее, выдворяют из спальни. На ней приятная атласная сорочка. И – будь ты проклят тысячу