Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

Был жаркий осенний день, но терпимо — без привычной душной влажности.

Напротив меня тянулись вверх строительные леса. Пахло ацетоном. Хрипло орал в наушниках Шнур. Голос его заглушали отбойные молотки: реконструкция зданий, вечная стройка и ремонт.

Здания на Нанкинлу высокие, темные. Идешь вроде бы по улице, но впечатление, что забрел в ущелье среди отвесных скал.

Гудя, тренькая и тесня толпу, проезжали машины-паровозики. Нанкинлу только условно можно назвать «пешеходной» — не вся она такая, только часть. А вообще просто спасу нет от этих «паровозиков».

В вагончиках-прицепах восседали утомленные туристы, в основном — китайцы в одинаковых белых или желтых бейсболках.

Рядом присели какие-то девчушки. Подергали меня за рукав.

Вытащил наушники. На автомате спросил по-русски: «Чего надо?»

«Хэлоу! Ве а ю фром?»

Было скучно. Не отмахнулся, как обычно. Решил поддержать беседу.

Поговорили по-английски о погоде, о Шанхае. О том, о сем. Вдруг слышу совершенно неожиданный вопрос. Не «как насчет пойти пройтись, погулять, попить чаю?» и не «умеешь ли ты есть палочками?».

Вопрос был такой: «А ю спешиал олимпиан?»

Безо всякой издевки, на полном серьезе меня спросили, не участник ли я Специальной Олимпиады для умственно неполноценных людей.

Обычно я к китайской непосредственности отношусь спокойно, но тут возмутился: «Это почему вы так решили?»

Девчонки беззаботно ответили: «Ну... ты похож на спортсмена».

Удивился еще пуще: «На специального?!»

Заминка. Переглянулись: «Ну, в общем, да. А что?»

Наверное, они были правы. Моя жизнь в Шанхае убедит кого угодно — перед вами законченный даун. Городской сумасшедший. Юродивый с перегаром. Вечно молодой, вечно пьяный.

Девчонки о моих подвигах не знали, но в силу профессии легко прочли по лицу: этот дядя — дебил, взять с него денег не получится.

Ушли, не попрощавшись.

Конечно, дядя — дебил.

Я вспоминаю о втором «фуфырике», спрятанном в кармане.

Достаю, сворачиваю пробку.

Вкуса почти не чувствую, только щиплет язык слегка.

— Гуд? — спрашивает один из соотечественников.

Молча, киваю, предпочитая оставаться иностранцем.

Хотя куда лучше — быть идиотом. Это возвышенней.

Сейчас я настроен именно так: быть идиотом — благородно, жертвенно, почетно. И в то же время — исключительно выгодно и приятно.

Лицо мое сейчас, должно быть, выглядит благодушно-счастливым от грамотно сделанной алкогольной врезки. Главное теперь — не пугаться и не останавливаться, иначе срубит в самый неподходящий момент. Я уже просыпался то возле бамбуковых кустов у дома, то под сводом эстакады среди картонок, сломанных зонтиков и разодранных автомобильных кресел.

Слава богу, об этом никто не знает.

В голове, слегка онемевшей, точно по ней хорошенько вмазали доской, вяло, как пойманный карась в ведре, плавает слово «идиот».

Идиот, идиот.

Идиот...

Я люблю читать про идиотов. Особенно про ненастоящих, вымышленных. Мне нравится их придуманная жизнь. Она полна приключений, смысла, тайн и загадок. Идиотов — бумажных, литературных, обаятельных и счастливых — придумывают, как правило, тяжелобольные писатели. Припадочный Достоевский, распухший от пьянства Гашек...

Когда я еще не бросил читать книги, моим любимым идиотом был Форрест Гамп, потеснивший и князя Мышкина и бравого солдата Швейка.

Фильм я смотрел много раз, игра Тома Хэнкса завораживала. По этому фильму я учил английский. Но даже не догадывался, что он был снят по мотивам книги. Может, об этом и написано в титрах, да кто же их читает.

Однажды ранним утром я шел в круглосуточный магазин. Пахло порохом. Под ногами шуршали ошметки красной бумаги. Их было много — как если собрать осенью все кленовые листья в московском парке, измельчить их бумагорезкой, разбросать по округе... Во дворах время от времени гулко ухало, взрывалось и грохотало. В пепельном зимнем небе носились обезумевшие от страха редкие птицы. Было сыро и безлюдно. Дворники в синих спецовках невозмутимо сгребали мусор в кучи. Обшарпанные жалюзи закрытых магазинов наводили тоску. Никакого движения, даже велосипедного. Типичное утро наступившего китайского Нового года — Праздника весны.

В магазин я шел прикупить пяток чаедань — «ароматных чайных яиц». Обычные куриные яйца, сваренные вкрутую в невообразимо темной жидкости вместо простой воды. Скорлупа на них всегда почему-то давленая, но зато чистить удобно. Варят их прямо в магазинах, возле кассы, в больших кастрюлях. Яйца получаются разных оттенков — от нежного «кофе с молоком» до «дерьмо человека, сожравшего пару пачек активированного угля». Несколько лет я горделиво воздерживался от этого стремного для русского человека продукта. Потом открыл, что ими замечательно закусывать байцзю, вполне съедобная вещь.

Чем ближе подходил к магазину, тем отчетливей ощущал запах гари, даже сквозь затянувшую весь город пороховую дымку. Магазинчик, кажется, сгорел… Но нет, магазин был цел и почти невредим, только немного обуглилась стена с внешней стороны, да лопнула от жара витрина. А вот товары рикши-книготорговца, которые тот на ночь оставлял рядом, накрыв брезентом, сгорели напрочь. Скорее всего, петарда — размером с танковый снаряд — во время полночной вакханалии влетела прямо туда. Всю ночь грохотало так, что в квартире не было слышно телевизора, даже если врубить его на полную громкость. Весь Шанхай в эту ночь был похож, если взглянуть на него с высоты птичьего полета, на огромное электронное плато в искрах коротких замыканий.

Рикша стоял возле обугленной кучи и грустно разглядывал трехколесный велосипед, служивший ему складом, магазином и транспортом. Черные колеса драндулета, беззащитно-голые, без шин, выглядели совсем непразднично.

Увидев меня, рикша печально кивнул на пепелище.

Мне вдруг стало его пронзительно жаль. Накатила сентиментальная грусть, как бывает с глубокого и безнадежного похмелья, когда готов разрыдаться от любой мелочи...

У ног погорельца ютился большой пакет с новым товаром, но разложить его теперь было негде. На самом верху пакета я увидел знакомую картинку — на скамейке, спиной к зрителю, сидит человек с чемоданом.

Удивился. Вытащил тонкую книжицу из пакета, открыл.

«Я вам так скажу: жизнь идиота — не коробка конфет... Я был идиотом с рождения... Но я склонен думать о себе как о полудурке, или что-то типа того, но все же не как об идиоте — ведь когда люди думают об идиоте, они представляют себе таких монголоидов, у которых глаза в кучу, отчего они похожи на китаез, и которые пускают слюни и теребят себя постоянно за кое-что...»

Запросил рикша за книгу двадцатку. В порыве еще не отпустившей меня жалости я дал ему стольник, едва убедив оставить сдачу себе — рикша никак не мог понять почему.

Я забыл, куда шел и зачем. Развернулся и отправился домой. В радостном, почти детском предвкушении.

Книжный Форрест оказался мне куда более близким, чем киношный. Да и внешне у нас много было общего: по книге, еще в школе он уже был здоровяком, ростом под два метра. И тоже бывал в Китае. Не просто приехал погостить, но умудрился плодотворно провести время — спасти жизнь самому Мао и подружиться с ним.

О том, что этот идиот умел любить — глубоко и верно, я стараюсь не думать.

До тех пор, пока не пойму — умел ли любить я.

Хоть когда-нибудь...

清晨

Рассвет

— Когда-нибудь мы поймем, какими дураками были... — сказала мне утром Инна.

«Раньше, или сейчас?» — собрался было спросить, но какая, в сущности, разница…

Оставил ее в номере, сонную.

На улице, когда я вышел из гостиницы, было прохладно. Раннее светло-серое утро, без солнца, уже наполнялось жизнью. Катили свои тележки-кухни низкорослые смуглые продавцы. Лениво почесываясь, брел куда-то опухший мужик, на ходу позвякивая связкой ключей. Дворничиха в остроконечной шляпе гоняла метлой влажный мусор. Погромыхивая пустыми еще кузовами, выезжали на работу рикши.

Дождь давно кончился. Я курил на автобусной остановке и разглядывал мертвую зыбь облаков, застывших высоко в небе.

Ли Мэй прислала за вчерашний вечер шесть сообщений. В последнем написала, что не понимает, в чем дело. Хочет поговорить.

Милая моя девочка... Да разве я сам понимаю...

На каждое сообщение я отвечал одинаково:

«Я люблю тебя!»

Наверное, она сейчас еще спит.

Тем лучше.

Город оживал с каждой минутой.

Только что почти пустая улица стремительно заполнялась потоками велосипедистов. Словно пчелиный рой на вылете, они единой живой массой устремлялись к перекрестку, откуда уже раздавались свистки «трафик-ассистентов» и гудки автобусов. Плавно и почти бесшумно выдвигались солидные «ауди» и «вольво», отражая свежевымытыми стеклами и корпусами перламутровое небо. Поджарыми шакалами суетились старенькие такси-«сантаны».