Колокола - Сусанна Георгиевская

Площадь. А посредине площади — большой дом.

— Спасибо, — сказал джазист.

— Да какое может быть тут «спасибо», — ответил ему молодой парень. — Желаем успеха в вашем в высшей степени культурном мероприятии.

Так он сказал, и машина сейчас же дрыг! — и остановилась.

8

Зал был совершенно темный, в зале, на дальнем кресле, сидел один только Пека.

Мама, видно, не знала, что Пека здесь. В черном трико и черных тапках она делала на сцене фуэте и прыгала.

Раз, два, три. Прыг! Раз-два-три! Прыг... И еще: шпагат.

Она подпрыгивала высоко, и ноги у нее разлетались в воздухе, будто ножницы. Потом — смыкались. Хохолок на лбу у мамы легонько вздрагивал.

На сцене она была не одна: тараторили что-то свое музыканты — не играли, а тараторили. Потом на авансцену вышла тетенька с попугаем. Он сидел на жердочке. Попугай картаво сказал: «Петруша хороший, Петруша хороший, Петруша хороший...» Женщина, которая его вынесла, быстренько подала ему что-то в ладони, и попугай энергично клюнул ее ладонь.

— Жрать хочешь? — вежливо спросил попугай.

И женщина опять подала ему что-то в ладони.

— Жрать хочешь, жрать хочешь? — доброжелательно тараторил Петруша. И голос у него был домашний. И чуть картавый.

— Здрасте, товарищи, здрасте, товарищи, здрасте, товарищи!..

А мама все прыгала, прыгала, прыгала... Раз — шпагат. Два — шпагат... Отдышалась, потерла балетки о канифоль, которая лежала в углу, на сцене. Пека знал — это канифоль, и снова — прыг.

Задудел трубач. К маме подошел дяденька, что привез с собой Пеку, что-то ей тихо шепнул. Она заломила руки, затопала вдруг ногами в туфельках, смазанных канифолью, подошла к авансцене, глянула в темный зал и сказала:

— Пека! Горе мое...

Пека не отозвался. Он не был горем.

— Пека, — дрожащим голосом вопрошала мама.

А он молчал. Но глаза у мамы, видно, привыкли к темноте зала, и она разглядела Пеку.

— Горе, горе мое, наказанье мое, — вне себя повторяла она и лихо сбежала в зал. — Я же ясно тебе сказала: гуляй, — зашипела мама и хвать его за руку.

— Жрать хочешь? Жрать хочешь? — спросил попугай, и дяденька, который доставил в клуб Пеку, подул в трубу.

Попугай красиво сплясал на жердочке: он затряс головой в такт музыке.

— Петруша хороший, Петруша хороший.

А мама все дальше и дальше волокла Пеку. Они шли по темному коридору: Пека в своих кожаных брюках и лохматой немецкой куртке, а мама — в черном трико. Было похоже, что мама будет сейчас купаться, — такой она была голой.

Они долго шли по длинному коридору. Мама сжимала Пекину руку, но все молчала. На глазах у мамы стояли слезы.

Наконец они дошли до какой-то двери, мама толкнула дверь, и оказалось, что в этой комнате живут книги. За столом сидела молодая, красивая и, наверно, добрая библиотекарша.

— Умоляю, — сказала мама дрожащим голосом, — дайте ему какую-нибудь книжонку с картинками. Займите его! Мне... мне репетировать! Мне... Я по личному... Он меня погубит!.

— Не волнуйтесь, — ответила библиотекарша. — Идите и репетируйте. Мы с ним неплохо проведем время.

— Не знаю, как и благодарить, — ответила мама. Вытащила маленький носовой платок и высморкалась. — прямо представить себе нельзя, до чего мне трудно!

Мама закрыла двери, ушла, и не было слышно ее шагов, потому что ноги ее были обуты в туфельки, а туфли смазаны канифолью... А Пека остался с библиотекаршей.

Библиотекарша широко заулыбалась, стянула с Пеки куртку, беретик. Потом она пристально на него глянула и обняла Пеку.

— По заграницам шастаешь, мой пухляк?

— Я мамин, мамин пухляк.

— Хорошо, — согласилась библиотекарша. — Зернышко, — сказала она, — зачем ты мешаешь маме? Ведь мама работает.

— Я гулял, меня привезли, меня зовут Пека, — ответил Пека.

— Пекирей-фекирей, — запела библиотекарша, подошла к полке, достала книжку и положила ее перед Пекой.

Книга была очень даже прекрасная. На одной из страниц сидел ворон, и волосы на голове у ворона торчали дыбом. Голова была пухлой, мягонькой.

— А он не кусается? — вежливо спросил Пека.

— Да ты что? Ясно, он не кусается. Дай-ка я тебе немножечко почитаю.

И она принялась читать ему вслух про ворона и про разных других зверей. Вздымались золотисто-белые бровки библиотекарши, шевелились все быстрей и быстрей. Сперва Пека молчал, не отрывая глаз от ее шевелившихся светлых бровок, и вслед за бровками шевелил губами.

Потом он сказал:

— Я это умею сам:

...Не филин, а филюшка.Дальше этой рощи никуда не летал.Чернее этой ночи ниче-его не вида-ал!

— Здорово! — удивилась библиотекарша.

— А попугай говорит: «Жрать хочешь, жрать хочешь?» — рассказывал Пека.

— Уж будто? — ответила библиотекарша. — Ты, погляжу, большой фантазер.

— А вот и правда, а вот и правда!

— А может, это ты захотел жрать?

— Нет, большое спасибо, я не хочу. Сегодня мы хорошо позавтракали, — объяснил Пека.

А в это время открылась дверь, и в комнату вошла мама (в жакетке и брюках), она обняла и расцеловала совершенно чужую библиотекаршу и принялась сердито одевать Пеку.

На улице стоял автобус. Вместе с актерами сел в автобус испуганный Пека. До того еще, как автобус тронулся, в раскрытую его дверь заглянули школьники, посмотрели на Пеку и сказали: «Артист, артист».

Пека молчал, он боялся сердитой мамы.

В гостинице они снова прошли в буфет, и мама, всем вокруг улыбаясь, но не глядя на своего сына, поставила перед ним сметану.

— А у нас наверху яйцо, — шепотом напомнил ей Пека.

— Ешь! — сдвигая брови, ответила мама. И тоже принялась есть.

Наверху, в комнате, они на этот раз оказались совсем одни. Мама, прищурясь, взглянула на Пеку и с ним посоветовалась:

— Мне тебя укладывать спать пора. Тебе время спать. Я и сама прилягу: устала. А вечером у меня концерт, но имей в виду, что сегодня нам на завод, — я ищу Валеру. Ты понял? Не будешь мне мешать и путаться под ногами?

Пека молчал.

— Отвечай! — побледнев от волнения, спросила мама.

— Я не буду путаться под ногами, — виновато ответил Пека. И вдруг заплакал из-за того, что его не любила мама.

Мама увидела, что он плачет, и тут же сама заплакала, обняла Пеку и прижала его к себе.

— Кто ж виноват, что у нас нет бабушек? — спросила она. — У всех есть бабушки, а у нас — нет бабушек. Только ты да я, вот и все семейство. Почему ты плачешь?

— Потому что у нас очень мало семейства, — горько плача, ответил Пека.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

У каждого цеха — свой вход. У каждого входа — свой контролер, проверяющий пропуска.

Повсюду — люди, велосипеды, грузовики. Повсюду — пыль.

...Словно песчинка маленькое такси, в котором едут мама и ее мальчик.

Оно как песчинка среди других легковых машин и огромных грузовиков. Его колеса выдавливают грязь и разбрызгивают ее во все стороны. А шофер ругается. Мама и ее мальчик — молчат. Они жмутся друг к другу.

— Вот! — говорит шофер и осаживает машину. — Вам, должно быть, к сборочному? Так вас надо понять?

Они не знают, куда им надо. Им надо инженера Валеру Савельева. И мама быстро говорит: «Да».

— Мама, он страшный, верно, этот шофер?!

— А ну его к черту! — говорит мама, берет Пеку за руку и подходит к цеху, где идет сборка.

Двери в этом цехе широко распахнуты. И всем видно, что там вершится чудесное чудо. Не чудо, а колдовство! Легковые машины, чем-то похожие на игрушечные, летят, летят и летят по воздуху. У них есть крылья! Но ведь это крылья автомобиля — не самолета, автомобиля — машины земной, земной...

Как медленно, как осторожно скользят они по воздушной трассе... Ах вот оно что: их поддерживают колдовские руки. Не с неба они спустились, — отходят от огромного троса и тянутся вниз — трехпалые, красноватые. Руки обхватывают кузов, толкают его вперед, все вперед, вперед... Кузова машин сверкают всеми цветами радуги — чистотой и свежестью, — они блещут, переливаются... Белые, красные, темно-синие. Вот их бока: они отражают свет. Отразили — и дальше, дальше — в неутомимом движении, в воздушном, несмелом кроссе. Их дорога — воздух.

Здесь нет водителя. Нет колес. Но стекла уже протерты. (Кто их протер, когда?!)

...Современный фейерверк летящих автомобилей.

Еще без судеб, еще без хозяина, еще без единой земной дороги, — они здесь, и первый шажок — он станет их будущим.

Терпеливей. Сейчас, сейчас.

Раз, — и по ходу скольжения к ним привинчиваются колеса.

Раз!.. Но все еще мчатся они по воздуху. Их новенькие колеса — все еще не коснулись земли. Нет, нет... Машина все еще совершает своей несмелый воздушный кросс.

Но вот колеса, будто не решаясь поверить себе, тихонько уперлись в землю.

Первый плавный рывок, первый плавный шажок...

И вот она: новая, сияющая, только что родившаяся машина, все еще не знающая, что такое дорога.

Коснулась земли. Впервые!