Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней - Лейбин Валерий Моисеевич

Пациентка и студентка неожиданно оказалась матерью для Юнга, этого взрослого ребенка, которого она со всей своей ранее нерастраченной любовью пыталась всячески оградить от различных забот и волнений. Врач и учитель превратился в одержимого любовью мужчину, чья болезнь сублимировалась в фонтан неиссякаемых идей.

Этот своеобразный сплав по-своему одновременно и здоровых, способных выходить из сферы фантазий в реальность, и больных, опаленных жаром любви людей породил взрывную смесь терапевтического и исследовательского вдохновения, нашедшего отражение на страницах наших работ. Именно наших работ, а не его книги «Метаморфозы и символы либидо» и моей статьи «Деструкция как причина становления».

Я говорю «наших» работ потому, что без опоры на идеи Юнга я не создала бы свою статью, во всяком случае в том виде, в котором она была опубликована, а без использования моих наработок его книга была бы менее интересна и продуктивна. А кто и где первый выдвинул ту или иную идею или дал определенное толкование мифологическому материалу – это отдельный вопрос, который в силу наших отношений вообще не следует поднимать.

Мне ясно лишь одно. В моей статье и в книге Юнга содержится такое количество сходного по содержанию материала, что оно свидетельствует о качественной стороне наших с ним отношений, нашедших воплощение в рождении символического ребенка, основные черты облика которого зримо проступают на многих страницах работы «Метаморфозы и символы либидо».

В самом деле. В книге Юнга в развернутом виде содержатся многие идеи и мифологические сюжеты, приведенные мною в своей статье. Я не говорю об упоминании Юнгом чисто русского сюжета с князем Олегом, его мертвым конем и змеей, принесшей смерть князю. Это само собой разумеется.

Я говорю о других идеях и мифологических сюжетах, которые в равной мере принадлежат нам обоим и вышли из-под пера каждого из нас в результате или наших взаимных обсуждений, или интуитивного схватывания сути вещей.

В своих работах мы оба апеллируем к философии Ницше, либидо которого в силу его одиночества было обращено на собственную личность. Мы ссылаемся на его философский труд «Так говорил Заратустра» и с психоаналитических позиций рассматриваем образ Заратустры.

Нас обоих пленяет музыка Вагнера, мы покорены «Песней о Нибелунгах» и в наших размышлениях фигурирует Зигфрид. Не тот маленький мальчик, не мой (наш) сын, а Зигфрид как герой немецкого эпоса.

В своей статье я воспроизвела сюжеты, связанные с тем, как Брунгильда (Земля) освобождается от сна побеждающим светом Зигфрида (Солнце), когда он своим мечом разбивает ее панцирь (ледяную корку) и таким образом оплодотворяет ее. Фактически, Зигфрид в Брунгильде оплодотворил свою мать. Правда, матерью Зигфрида является Зиглинида, но она – сестра Брунгильды, которая любит Зиглиниду, являющуюся для нее «желаемой» сексуальной личностью. Спасая Зигфрида, она спасает собственное желание, своего ребенка. Подобно Еве, Брунгильда нарушает приказ отца, и ее, словно Еву из рая, прогоняют из царства. Она впадает в глубокий сон, подобный смерти, от которого освобождается только благодаря весеннему солнцу – Зигфриду. И все же после гибели Зигфрида, слившись со своим конем, Брунгильда умирает в огне любви, посылая привет своему герою.

Здесь смерть выступает в виде торжественной песни любви. Брунгильда словно растворяется в Зигфриде. Таким образом, у Вагнера смерть является не чем иным, как разрушающим компонентом инстинкта становления.

А что пишет по этому поводу Юнг?

В свое работе о метаморфозах и символах либидо он воспроизводит сюжет о том, как Брунгильда благоприятствует кровосмесительному рождению Зигфрида. И хотя его генетической матерью является Зиглинда, тем не менее, Брунгильда выступает в роли «матери-духа». Особенность рождения Зигфрида супругой-сестрой указывает на то, что он – восходящее солнце. Зиглинда умирает при рождении Зигфрида. Брунгильда спит волшебным сном, в который ее погрузил Вотан. Зигфрид тоскует по умершей матери, и его странствия начинаются с ее поисков, но ведут к живой женщине. Зигфрид овладевает Брунгильдой.

Она объясняет герою образ матери, символ умирающей и стремящейся к воскрешению сексуальности, отраженной в его бессознательном желании. По мысли Юнга, легенда о Зигфриде свидетельствует, что даже в смерти солнце вновь поднимается, вечно обновляясь. Движение непобедимого солнца указало этой мистерии человеческой жизни на прекрасные, непреходящие символы. Оно «утолило жажду смертных, утешая их обещанием исполнения всех вечных желаний».

Насколько существенно отличаются моя и юнговская трактовки легенды о Зигфриде? Чего в них больше – сходств или расхождений?

Не берусь судить. Но мне представляется, что Юнг и я на одном и том же материале затронули важные вопросы, касающиеся извечных проблем, связанных с инцестом, отношениями между матерью и сыном, жизнью и смертью.

Я лишь в более краткой, но емкой форме обнажила диалектику разрушения и становления, смерти и сексуальности, гибели и возрождения, в то время как Юнг в своих более пространных и подчас размытых перенасыщенной информацией рассуждениях в конечном счете осмысливал ту же самую проблематику. Не случайно, размышляя о запрете на инцест и причинах либидозного страха, он вполне недвусмысленно намекнул на то, что, скорее всего, тут речь идет о первичном разъединении парных противоположностей, скрытых в глубине воли к жизни, – «стремлении к жизни и стремлении к смерти».

Главная мысль, отчетливо, как мне представляется, выраженная в моей статье, заключается в том, что становление происходит из разрушения.

Не об этом ли в конечном счете говорит и Юнг?

Достаточно внимательно вдуматься в его размышления о необходимости жертвоприношения, как становится понятно, что приношением в жертву кого-то или чего-то человек тем самым спасался от саморазрушения. Причем речь идет не о выборе человеком между саморазрушением или разрушением других, как подчас полагали некоторые психоаналитики, а о разрушении и саморазрушении ради нового рождения и становления.

Не так ли произошло и в наших отношениях с Юнгом?

Безумно любя друг друга (наверное, это относится все же больше ко мне, чем к Юнгу), мы разрушали самих себя. Я была больна и одержима им, и это, как зараза, передалось ему, в результате чего он заболел, разъедаемый неудержимой страстью ко мне. Наша первоначальная дружба подверглась неслыханному испытанию и чуть не рухнула под обломками его обид и подозрений. Однако я сумела превозмочь себя и невероятными усилиями воли попыталась навести порядок в своем и его психическом мире.

Я разрушила созданную в своем воображении мечту о любимом человеке, который сможет подарить мне сына, моего Зигфрида. Но если бы мое страстное желание претворилось в реальность, то не исключено, что я тем самым разрушила бы не только жизнь его жены, но и его собственную жизнь.

Не уверена, что в то время я могла осознавать возможность подобного исхода нашего обоюдного безумия. Но, как бы там ни было, мне удалось ценой разрушения собственных иллюзий сохранить неуловимо тонкую грань между воображаемым пространством, куда я сама себя загнала, и сексуальностью, уходящей корнями в глубины женской и мужской природы.

Помню, что однажды в своем дневнике я написала:

«Демоническая сила, сущностью которой является разрушение (зло), в то же время представляет собой творческую силу, поскольку из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, по своей природе являющееся влечением к разрушению, влечением индивида к уничтожению себя».

Как удалось мне прорваться в реальность, сокрушив на своем пути сексуальные желания и целомудренные надежды?

Увы, даже сейчас, по прошествии времени вряд ли я смогу исчерпывающим образом ответить на этот вопрос. Помимо меня самой, несомненно, определенную роль в наших балансирующих на грани срыва отношениях сыграл и Юнг. Правда, я так и не поняла до конца, что помешало ему в последний момент поддаться соблазну полигамии, о которой он так восторженно говорил в связи с лечением Гросса.