За Русью Русь - Ким Балков

с таинством жертвоприношения. Они тоже как бы проходили через очищение смертью, не то чтобы щемящее, скорее, огрубело сильное, физически ощущаемое, вдруг вставала перед глазами их жизнь, и многое в ней не глянулось, возникало желание если не запамятовать гнетущее, то хотя бы приглушить зачужевшее. И это часто удавалось. Они думали, что причиной этому их сопричастность к таинству, отчего и смотрели на него спокойно и даже с легким нетерпением, о котором, впрочем, никто из людей не догадывался, так глубоко упрятывали его.

Их, не отрекшихся, было трое, все остальные приняли прощение из рук Могуты. Эти, трое, в разодранных спереди рубахах, должно быть, для того, чтобы люди могли увидеть посеребренные кресты у них на груди, стояли у входа в капище и побелевшими губами шептали что-то, скорее, молитвы, чуждые тем, кто следил за ними со строгим вниманием, стараясь ничего не упустить, что было бы в состоянии обозначиться и в их судьбе.

Появился светлый князь в яркой, длинной, почти до пят, рубахе и с малой дружиной. И тогда упал полог, скрывавший вход в капище, из черного нутра пещеры вышли волхвы с горящими свечами в руках. И — свершилось предначертанное Богами. Люди какое-то время пребывали в растерянности, точно бы до последнего момента ждали чего-то другого, а не того, что произошло. Даже Могута не сразу одолел смутившее. Странно, ему, старому воину, не однажды встречавшемуся лицом к лицу со смертью, пора бы привыкнуть к древнему обычаю. Ан нет, что-то тут не склеивалось и томило. Вдруг приходило в голову, что на его глазах произошло всего лишь убийство жестокое, никому не нужное, и Могута напрягал все в себе, чтобы прогнать эту мысль.

Он смотрел на волхвов, прислушивался к их словам, напевным и успокаивающим скорбное возмущение в душе, и вот уже губы его зашептали что-то мягкое и ослабленное сердечным напряжением, казалось, все в существе его размягчается, расслабляется, обращается в некую множественность, которая рассыпается окрест, и вот он уже есть не что-то само в себе существующее, но нечто огромное, а вместе малое, способное уместиться в крохотной песчинке. А вокруг стояли люди, и в лицах у них наблюдалась та же легкая, но не утрачивающая напряженности, умиротворенность. Казалось, при первой возможности она исчезнет, ищи ее потом… И поднималось над обнаженными головами горячее, молитвенное, обращенное к вечному синему небу:

— О, Господин мой!..

15.

На великокняжьем дворе многолюдно и шумно, тут и ратники, и смерды, и гончары, и плотники, и оружейники, и все они в приподнятом состоянии духа, точно бы собрались на гулевание, где перепадет испить зелена вина и меду крепчайшего. Ах, кабы так!.. Для другой надобности оторваны люди от родовых гнездовий, не для потешливой, сердцу приятной забавы, а для того, чтобы через седмицу или чуть позже встретиться лицом к лицу с неприятелем в чистом ли поле, в глухом ли заболотье, сразиться с ним, умелым в ратном ремесле. Что ж, никто на великокняжьем дворе, в людном собрании, не знает про это? Да нет, знает. Уж не однажды хаживали к ляхам и ятвягам, и в уличские земли, и в северские. И не везде и не сразу имели одоление. Бывало, и собственной кровью умывались. Только не хочется теперь никому думать про тягостное. Или не во власти сердечной поменять в себе и сказать мысленно: «Ничего со мной не случится, хотя вятичи и сильны духом, и нелегко совладать с ними? А иначе, зачем бы нашему князю во второй раз подымать на них, непокорных, свое воинство? Подобно деревлянам, упорны вятичи, хитры в воинском деле, как дреговичи, бесстрашны, как словени. Что им смерть на миру, в ратном запашье? Не к этому ли всяк из них стремится, даже пребывая при миросущем, от деда и прадеда, ремесле?..» Все, все ведомо бывалому киевскому воинству, и даже мастеровым, что со вниманием оглядывают их, прикидывая: ладно ли я снарядил своего воина, или тот, по соседству лучше смотрится, и кольчужка у него понадежней?.. И ревностью обливается сердце, и так, и этак прокручивает в уме, но все получается, что не хуже снаряжен его воин с Пасынчего конца. Тем не менее, еще долго не успокоится бедолажный и потянет его испить от душевного неустройства, пока Большой воевода не обойдет ратные ряды, как бы даже с неудовольствием оглядывая их, но ничего не скажет. Знать, пронесло…

Уж так повелось при киевском дворе со вступлением на великокняжий стол Владимира, что тут перед походом ли дальним, перед отпущением ли в полюдье, как только батюшка Днепр поскидает зимние одежды и поломает синее ледовое замирение и зашевелит волной, украсно яркой под извечно мирным и несуетным солнцем, стали устраивать смотрины войску, хотя почему бы учинять проверку ратным людям, у них вроде бы во всем порядок и нету причин для беспокойства. Но в том-то и дело, что в последнее время ко дружине в великом множестве примыкают, будто к сильной осетровой рыбине донные прилипалы, не то чтобы уж очень малые, но и не великие людишки, для них слово Владимира что свет в окошке, очищенном от слюдяной накипи, только заслышат страстное, тут же спешат на княжий двор, прихватив кто боевой топор, кто остроконечное, отцом оброненное по смерти его, тяжелое и упругое копье, а кто излавчивает отыскать булгарскую сабельку, гибкую и легкую. Для этих-то, прикипевших ко дружинному воинству, и устраивает смотрины Большой воевода, он остроглаз, ничего не упустит, и, коль приметит худобину в оружьи, то и прогонит со двора, и тут уж наперед не попадайся ему на глаза, памятлив, не прощает неурядья в воинском рукомесле.

Конечно, не велика помога от подобного люда, и не всегда выпадает в нем надобность, ныне сильна киевская дружина, пытана мечом и кровью, несокрушима и в малом числе. Но тут у Добрыни свой резон. Про это он не раз говорил Владимиру и получил великокняжье согласие. Пускай и малый люд порадеет за Владимирово дело, примет его яко свое оно есть…

Воистину осмомысл Добрыня и ликом прекрасен, высок и в плечах дивно раздвинут, седобород, с густой, посеребренной гривой упадающих на спину волос, ходит прямо, ни перед кем не склоняет головы, разве что перед Великим князем. Да и то сие примечено было недавно, после того, как въехал Добрыня в Новогород посадником. Там, наблюдая за своеволием верхних людей, в нем укрепилась мысль, что не сладит с ними, если утеряет опору в киевском Столе. Сия мысль усмирила горделивое