Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Несчастные старая Елена Петровна и ее маленькая племянница, дрожавшие от ужаса в подвале при обстреле города, голодные (ели картофельные очистки), брошенные, неизвестно как выжившие (девочку иной раз подкармливала соседка, сердобольная старуха Александра Абрамовна, чья дочь — буфетчица в обкоме партии), да еще напуганные возможным приходом немцев, каждая по-своему пытались проводить время с пользой. Миночка сочиняла при коптилке рассказы, вырезая для них картинки из книг, а тетка сжигала (топила печь) все книги с хорошими плотными переплетами из дядиной библиотеки, самые его заветные, на иностранных языках, и старинные журналы, хорошо переплетенные, и груды старых романов (приключенческих из кладовки — мной любимый Брет Гарт туда же), чтобы немцы приняли тетку и ребенка за самых простых обывателей. А я в тот страшный 1942 год писала с Алтая младшей сестре стихи в преддверии ожидаемых ужасов:

Срублена старая сливаНет и душистых акацийНежные чашечки лилий Смял сапогами наци

Смолкли ноктюрны ШопенаПорваны чуткие струныСлышат лишь старые стеныВопли в сиянии лунном

Кровь меж страницами книгиКриво смеется Гёте[122]Смотрят темные ликиЧерный крадется кто-то

Смерть в аромате азалийВ книжных зияющих полкахВ звуках умолкших рояляВ стоне предсмертном ребенка.

14 августа 1942. Враг в Минеральных Водах

На далеком Алтае с ужасом следила за приближением врага к городу, который (вот что значит родина в опасности) снова в сводках стали называть Владикавказом, вспомнили старину. И снова наполнился важными обитателями дом-дворец Чермоева (никак не разорят)[123] — там расположился весь генералитет, обороняли подступы к Закавказью.

Почему-то все мои волнения сердечные выражались в стихах, предназначенных для Миночки, младшенькой. Когда враги были отброшены, я написала с Алтая письмо к ее дню рождения, 26 июня 1943 года. Вскоре наш институт возвращался в Москву.

Мне говорят, что ты уже большаяИ что двенадцать солнц отмерили свой бег,Мне хочется не верить, дорогая,И на тебя смотреть глазами прежних лет.

Смотреть и вспоминать — тяжелая задачаВ суровый час войны минуты ясных дней.Листки календаря потеряны. Я плачу,Но верю, встретимся — цветок души моей.

Мы встретились на исходе войны, летом 1944 года, когда я нежданно для обитателей дома по Осетинской, 4, постучала около пяти часов прохладного раннего утра в ставни родного дома.

И с Франсуа Коппе меня тоже ожидала встреча. Нет, Франсуа Коппе, очевидно, вполне бессмертен. Когда моя сестра переехала в 2004 году окончательно в свой родной город, Москву, она в подарок мне привезла точно такой же, как бы восставший из праха и пепла том моего любимого в ранние пятнадцать лет поэта. Оказывается, в библиотеке покойного Леонида Петровича хранился еще один экземпляр роскошного издания. Теперь он надежно спрятан в мой книжный шкаф. Правда, мои книжные шкафы, хоть и имеют замки, но никогда не запираются. С замками я в плохих отношениях. Вдруг запрешь и — не откроешь. Нет, уж лучше пусть шкафы будут открыты. Да и моей племяннице (дочери Мины Алибековны) Леночке, теперь уже доктору филологических наук, удобнее забираться на полки с русской литературой и уносить книги для работы к себе в кабинет.

Сохранилась моя запись от 18 декабря 1937 года. Читаю «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера, заодно «Витязя в тигровой шкуре» (24 декабря), перечитываю любимую книжку «Дети капитана Гранта» — как будто бы мирная, спокойная жизнь. Тем более что брат Махач вместе с мамой в Москве. С ним всегда приключения по неуемности характера. Мама пишет — сломал руку, а новый, 1938 год все ближе и ближе. Новый год встречаю в школе, дома все равно не с кем. Дядя Леня в Москве и Ленинграде, как обычно по своим лермонтовским делам. Не с кем словом перемолвиться. Ответа на мои письма к некогда моей милой младшей подружке Лидочке Королевич нет. Она меня забыла окончательно. И вдруг — событие. Телеграмма (моя запись 23 января 1938 года). Получать в наши дни телеграммы страшно. Жди неприятностей, да еще каких! И верно. Едет к нам, в этот дом — прибежище для многих, моя сестренка, шестилетняя девочка Миночка (никак не могу ее назвать полным именем Муминат — имя, может быть, для Дагестана хорошее, но носить его тяжело), и везет ее наша троюродная сестра, кузина Ольга Поленц, дочь тети Маси (это по-старинному: в детстве так, не произнося звука «ш», все ее звали, а по-нынешнему тети Маши). Ольга сама еще юная, старше меня года на два, но очень быстрая, деятельная, заканчивает немецкую школу. Это понятно: отец, с которым мать разошлась, — немец из Риги[124]. Поезд опоздал на пять часов. Приехали — живая, бодрая, красивая Ольга (собиралась стать юристом), как всегда одетая модно, изящно, и с ней худенькое существо в темном платьице, волосики, скорее русые, чем темные; они потом станут каштановыми. Существо маленькое жмется смущенно, а я ее обнимаю, целую, потом обе плачем. Ведь случилось непоправимое. Теперь мы совсем сироты. Маму арестовали под самый новый, 1938 год. Это когда я, ничего не подозревая, весело провела вечер в школе — все-таки юность. От бедного ребенка пришлось узнать некоторые подробности. Сама она, слава Богу, спасена из лап гэпэушников с Лубянки. Они ведь очень «заботились» о детях, по их милости оставшихся без родителей. Попросту говоря, отправляли этих сирот в детские дома, меняли фамилии (маленькие — авось забудут свои, родительские), пусть станут пионерами да комсомольцами, непримиримыми к врагам народа. Хорошо, старший брат Мурат (хоть его не забрали, и это чудо) догадался увезти девочку к родственникам, кузинам мамы, к Тугановым, тем самым, у кого в давние времена мальчик Алибек приобщался к русской культуре.

Их четыре сестры. Правда, старшая — Фатима (Фотинья), замужем за азербайджанцем Ахметом Рзаевым в Баку, — уже арестована (тоже после исчезновения мужа) и отправлена на восемь лет в мордовские лагеря на лесоповал. Вторая, Тамара, красавица, живет в квартире на улице Каляева (бывшей Долгоруковской) с детьми Таней и Граней (Евграфом). Они — Грузиновы, старинного рода[125], почтенное дворянское семейство. Хотя тетя Тамара давно не живет с Грузиновым, но он, прямо по Алексею Толстому, — настоящий хромой барин (в войну 1914 года ранен в ногу), с великолепным французским и светскими манерами, почему-то обретается в этой безалаберной квартире. Со мной пытается по-французски перемолвиться, вспомнить, по его словам, «la volubilité de la langue» — больше не с кем. Тетя Тамара соединилась (без регистрации) с Германом Борисовичем Сандомирским[126], а он безвозвратно исчез, как и многие (совсем по-булгаковски), на память о себе оставив гору французских романов (с ex-libris’ами), которые я перечитывала[127]. Тут же ночует тугановская родня, нечто старомодное, давно ушедшее — тени прошлого. Здесь же дети арестованной Фатимы — Алик и Дима[128], девочка Тамилла. Их привезла из Баку добрейшая Ольга Захаровна Туганова, бабушка, родная сестра моей бабки Ольги Захаровны. Так она и осталась в этом удивительном семействе. В общем — настоящий Ноев ковчег, где и я время от времени бываю. Кроме того, у тети Тамары хранятся некоторые книги из библиотеки моего отца, переданные мамой на хранение, да и ее собственные вещи. А комнат всего две, над аркой двора, на втором этаже, холодные, и кухонька маленькая. Сандомирский не гнался за удобствами и последний получил квартиру в этом важном доме. Тетя Тамара обычно сидит в глубоком кресле и курит, курит день и ночь. Да, ночью она не спит, все ждет возвращения с фронта сына, Грани. Вернулся через много лет из лагеря (после смерти Сталина), куда отправляли наших пленных солдат — прямо с поезда снимали. Дочь тети Тамары, милая Танечка, моя симпатия, разъезжала по фронтам с агитбригадой, где и нашла не очень порядочного и простоватого мужа Славика. Вместе пели, танцевали, вселяли бодрость в солдатиков. Встречали их с энтузиазмом. Однако вернулась Танечка с лихорадочным румянцем на щеках, почти больная. Хотелось мне ее порадовать (это уже в конце войны). Покупала билеты в театры (самые дорогие, по 35 рублей, партер). Наслаждались игрой Марии Ивановны Бабановой (театр Революции, он же Маяковского), вслушивались в незабываемый голос — «Ромео и Джульетта», «Собака на сене». Некое подобие дружбы между мной, старшей, и Таней, хотя опыт жизненный у нас совсем разный (у нее очень даже вредный, он ее и погубил). Шли мы однажды вместе — зимним сияющим днем — я в старом пальтишке, она — в роскошной шубе лисьей, в шапочке и с муфтой — золотистый меховой поток, воронова крыла волосы, черные глаза, матовость щек, но румянец больной — красота и безнадежность. Умерла рано, съела ее чахотка. Дружбы как и не бывало.