Сокровища - Джоанна Кингслей

— Доктор приносил еду и уносил наши экскременты, — сказал Джозеф безжизненным голосом. — Раз в неделю ночью мы молча выползали помыться. Три с половиной года мы жили, как крысы в клетке.

Выслушав рассказ, Стефано, естественно, вспомнил все ужасы и потери, перенесенные им самим. Годами он держал под замком память о Марице, боль от ее зверского убийства и вину, которую чувствовал за свершившееся. Но джин развязал ему язык, и он надеялся, что, возможно, он облегчит страдания голландца, напомнив ему, что, как бы тяжела ни была война для его дочери, она выжила. У нее впереди жизнь.

Джозеф медленно покачал головой после того, как Стефано рассказал ему о бойне в деревне, где жила Марица. Слезы навернулись ему на глаза, когда Стефано описал, как он отыскал ее тело. В конце, после еще одного глотка джина, он сказал:

— Когда-нибудь вечерком, может быть, ты придешь ко мне домой и познакомишься с моей Беттиной. Ей… ей нужен кто-нибудь.

Стефано пораскинул мозгами, как бы потактичнее и без всяких осложнений отделаться от голландца. Как ему объяснить, что его сердце мертво, что он боится своей собственной потребности использовать любую женщину, чтобы успокоить сексуальную боль, которую он чувствовал в отсутствии Марицы.

А как объяснить страдание и опустошение от его безуспешных поисков потерянного сокровища? После возвращения из Вашингтона три года назад он почти что отказался от поисков и признал, что Витторио выиграл. Но когда вытащил флакон, все, что осталось от его наследства, и приготовился продать его и, по крайней мере, иметь деньги, с которыми начать новую жизнь, он обнаружил, что не может расстаться с ним… или с памятью о своей матери… или с мечтой. Он стал заниматься ювелирным бизнесом в надежде найти след. Он искал человека, который мог изготовить с необыкновенным мастерством вторую половину флакона, хватался за любой намек, который мог навести на след брата. Однажды он прочитал о рубиновом браслете, проданном на аукционе, описание которого напомнило то, что он видел на вилле у своей матери. Но это был тупик. Все пути были тупиками.

Голос Джозефа проник в его мысли.

— Ты никогда не интересовался, мой друг, почему мы уцелели, а другие погибли — твоя Марица, моя Аннеке и много других?

Сила неожиданного вопроса отодвинула вихрь противоречивых желаний Стефано. Он хотел спастись бегством, хотел излить свое сердце, хотел послать к черту Зеемана за то, что тот подверг его пытке, которая изводила его так много бессонных ночей.

— Naturalmente, — наконец, запинаясь, произнес он, перейдя от волнения на родной язык. — Tutti giorni, каждый день интересовался…

— И у тебя есть ответ?

Стефано покачал головой.

— И у меня нет, — сказал Зееман. — Потому что ответа нет. Но я знаю одно. Я знаю, что мы, кто пережил этот ад, должны позаботиться о том, чтобы их смерть была не напрасна. Мы должны как можно лучше прожить нашу жизнь, на которую у них не было шанса. У тебя должны быть дети, которых не будет у Марицы, ты должен научить их тому, чему научила бы она. Беттина должна сохранить знания своей матери и передать их новому поколению. Понимаешь? Это единственный путь понять смысл их смерти, сохранить в живых хоть какую-то их частицу.

Стефано быстро схватил свою рюмку и осушил ее. По крайней мере, голландец говорит без обиняков, подумал Стефано. И он, конечно, знал, как взять за живое. Что ж, он заслужил это. Тот, кто знает, что жизнь может быть разбита в один миг, — просто появлением грузовика у мясной лавки — должно быть, считает безрассудством, даже грехом откладывать дело в долгий ящик.

Слова сорвались у него с языка прежде, чем в голове смогла созреть мысль.

— Может, вы спросите вашу дочь, не захочет ли она сходить со мной в кино в выходной?

Джозеф начал убирать рюмки и бутылку.

— Если вы хотите увидеть мою дочь, мистер Д’Анджели, — тихо проговорил он, — вы можете прийти к нам на чашку кофе в воскресенье днем.

Нет, не хитрый человек, опять подумал Стефано. Но очень гордый.

В холодный ясный воскресный день Стефано стоял в коридоре, пропитанном застаревшим запахом сигаретного дыма, чесноком, и стучал в металлическую дверь, покрытую облупившейся зеленой краской. В одной руке у него была коробка шоколадных конфет, в другой — бутылка кьянти.

Дверь открыл Джозеф, который горячо приветствовал его:

— Входи, Стив, входи. Рад тебя видеть.

Как только Стефано вошел в маленькую квартиру, он сразу же почувствовал себя уютно. Было тесно, стены неровные, пол просел, но во всем остальном квартира представляла резкий контраст с гнетущими окрестностями снаружи. На окнах висели крахмальные кружевные занавески. Цветастый платок украшал дубовый буфет, отполированный до блеска. Фарфоровые часы на камине нежно пробили час, а по радио тихо звучала симфония Моцарта.

Джозеф собрал разбросанные на столе газеты и очки — «Нью-Йорк таймс», «Фигаро», «Хет Парол». Его трубка тлела в пепельнице. Больше всего в комнате пахло домом — сухими розами из вазы с ароматической смесью из сухих лепестков, резким запахом трубочного табака, пикантным ароматом корицы. И чем-то еще. А, настоящий кофе! Его густой глубокий аромат проникал в каждый угол.

Комната встретила Стефано как ни один американский дом, который он когда-либо посещал. Она была… да, европейской.

Потом вошла она, развязывая узел на фартуке.

— Папа, не пора тебе… — Увидя Стефано, она осеклась. — Ой… — Она поколебалась, смутившись, что ее застали врасплох. — Я не слышала, как вы вошли.

Стефано просто смотрел. Беттина Зееман была изящная, хрупкого телосложения, с волосами, цвет которых — нечто среднее между платиной и золотом, что-то вроде мерцающего серебра с позолотой. Они поднимались от лица мягкими завитками по обеим сторонам лба, подчеркивая ее высокие скулы и впадины под ними. Она была просто одета в плиссированную юбку и свитер с длинными рукавами чуть светлее ее серо-голубых глаз. Хотя одежда отличалась простотой, носила она ее с изяществом и неуловимой гордостью, отчего вещи выглядели довольно элегантно.

Она отложила фартук в сторону, когда Джозеф сделал ей знак подойти поближе, чтобы познакомиться. Она была высокая, почти с него ростом, подумал Стефано, и стройная, как голая ветка зимой, ожидающая весны, чтобы покрыться новыми листьями. Груди были высокими, а ноги длинными — как у Марицы, не мог не сравнить он — достаточно длинные, чтобы обхватить мужчину и крепко прижаться к нему.

Однако не длинное восхитительное тело, которое он оценил, развеяло последнее сожаление о том, что он пришел в этот дом, а ее лицо. Перламутровая кожа, губы цвета розового кварца и глаза темные, серо-голубые, как океан, над которым нависали штормовые тучи, глаза, которые, казалось, излучали неизбывную печаль.