Мертвые незнакомцы - Итан Блэк

– Она связана с делом, которым я занимаюсь, – отвечает Воорт.

– Но надеюсь, она никого не убивала? Скажи мне, что она не убийца.

– Она не убийца.

– Ты ей нравишься. Сразу видно. Если упустишь такую девушку – на тебя самого надо заводить дело. В психушке, – говорит Мэтт.

Вернувшись, Джилл суетится вокруг Мэтта: проверяет температуру, расспрашивает, где болит и как часто, как он спит, что ест. Спрашивает имя лечащего врача Мэтта. Оказывается, она его хорошо знает.

– Я позвоню ему завтра, – обещает Джилл, к удовольствию Мэтта и Марлы.

Воорт восхищается ее отношением к больному, тем, как она держит Мэтта за руку, словно они знакомы много лет, и тем, как она полностью сосредоточена на пациенте.

Между тем Джилл, несомненно, нравится, что Воорт открыл дом родственникам. На нее производит впечатление история, воплощенная в портретах полицейских и уходящая в прошлое на четверть тысячелетия.

Говоря откровенно, Воорт предпочел бы побыть дома с кузеном и в обычной ситуации, наверное, предложил бы Джилл занять свободную комнату, но ему не хочется оставлять ее с семьей, потому что люди, оказавшиеся рядом с ней, тоже могут подвергнуться опасности. Поэтому они уходят, ловят такси и едут к ней. По дороге разговор становится более личным. Джилл рассказывает, как росла в Заире в семье миссионеров.

– Когда я поступила в Гарвард, многие студенты просто не знали, как со мной держаться. Им казалось, что я должна быть фанатичкой с Библией в руках. Они не представляли, что в наше время еще есть миссионеры. Я была для них диковиной.

По всему городу мужчины и женщины, проведя вечер вместе, едут домой. Они отпирают двери и в уединении своих домов снимают пиджаки, брюки, платья. Включают в спальнях свет, музыку или телевизор. Чистят зубы. Надевают пижамы. Наливают бренди, заваривают чай или (если они постарше) вместе принимают лекарства – и вместе разбирают постель.

Воорт расплачивается с таксистом и, заходя в ее дом, неожиданно начинает рассказывать о детстве в Нью-Йорке. Он упоминает, что родители погибли, когда ему было девять, и Джилл сжимает его руку. Они в лифте, ползущем вверх в сердце города, вдвоем.

– Я тоже потеряла родителей в юности.

В квартире она вручает Воорту штопор и бутылку австралийского шираза. Сама готовит макароны пенне с салатом аругула, кедровыми орехами и пармезаном. Еще на столе салат из красного латука, яйца, томатов, киви и яблока.

Воорт отвечает на вопросы об отце, о том, как тот с самого детства приобщал его к жизни полицейского.

Джилл рассказывает, как во время учебы в Гарварде работала в лагерях палестинских беженцев. Делала прививки. Рассказывала о гигиене. Лечила стригущий лишай, туберкулез, корь, полиомиелит.

На десерт она подает шоколадные пирожные с орехами и делает миндальный чай, который они пьют, сидя на диване в гостиной. Окна по-прежнему загорожены шторами. Джилл на время остановила все ремонтные работы в квартире, перекрыла доступ всем чужакам.

– Я от него откажусь, – говорит она.

– От кого?

– От Абу бен Хусейна. Мне страшно. Я не хочу жить вот так. Ненавижу. В музее я сходила с ума каждый раз, когда на меня смотрел кто-то незнакомый. Я, наверное, трусиха. Утром позвоню в ФБР и скажу, что они выиграли.

– Хорошо.

– Ты говоришь так потому, что не считаешь, что я должна быть в первую очередь врачом. Но я сдаюсь не поэтому. В страхе нет ничего хорошего. Надеюсь только, что нужные люди узнают об этом и оставят меня в покое. У меня есть другие пациенты, я им нужна. Как ты думаешь, оставят меня в покое, раз я сдалась?

Рука, держащая чашку чая, дрожит.

– Конечно, – убеждает ее Воорт, хотя не представляет, так ли это.

– Тогда ты сможешь вернуться к обычной жизни и перестать изображать няньку.

Она смотрит ему в глаза, и обоим все ясно, и слова не нужны.

Теперь уже не во сне Воорт наклоняется, не в силах удержаться, и Джилл тоже наклоняется к нему. И поцелуй ему тоже не снится.

Они не отстраняются. Поцелуи становятся все жарче. Язык Джилл проникает ему в рот и скользит между зубами. Воорт сосет его. Он расстегивает крючки на платье, а она – пуговицы на рубашке; их дыхание учащается. Спальня недоступна из-за ремонта, и они соскальзывают с дивана на толстый ковер на полу гостиной.

– Я так давно этого хотела, – говорит она.

Воорт целует ее в шею. Джилл кусает его за плечо. Платье сбивается, шелк собирается складками у него в руках, и вместо гладкой ткани пальцы Воорта ощущают горячую плоть. Ему нравится целовать Джилл, нравится ее тепло, нравится, как соприкасаются их бедра, а ее возбужденные руки гладят его по плечам, груди, паху и скользят к наливающемуся кровью члену.

– Возьми меня, – шепчет она.

Воорт входит в нее. Джилл крепко прижимает его к себе, и он чувствует запахи их смешавшегося пота. Стоящий возле дивана торшер вдруг ушел куда-то вправо. Воорт переворачивает ее, она находит его член, сжимает в руке.

– Кончи в меня, – просит она. – Я хочу чувствовать. Это безопасно. Я предохраняюсь.

«Безопасно», – думает он, продолжая двигаться, желая кончить, желая удержаться от этого, запутавшись в ощущениях. Воорт-животное. Да и вообще, что значит «безопасно»?

Но потом он снова забывается и кончает, содрогаясь всем телом, слыша ее стон, чувствует, как изливается в нее.

Наконец они откатываются друг от друга.

Лежат на ковре, тяжело дыша.

Потом Джилл снова прижимается к Воорту.

– Я ужасно давно этого хотела.

– Я тоже.

– Так давай еще.

Из сна Воорта вырывает звонок. Темно, и сначала ему кажется, будто уже утро, а света нет только потому, что толстые шторы не пропускают солнечных лучей. Потом он замечает красные цифры на часах возле дивана. 2.21 ночи.

– Джилл?

Она не просыпается. Голая нога свешивается с дивана. Правая рука закинута, прикрывая глаза.

Неудивительно, что она может работать в районах боевых действий, с восхищением думает Воорт. Ее ничто не разбудит.

Потом до него доходит, что звонит не будильник, а телефон.

И тут, еще не до конца проснувшись, она нащупывает трубку.

– Доктор Таун.

Голос ласковый, сонный. Джилл – врач, ночные звонки будили ее тысячи раз, и, конечно, она приучила себя не волноваться, пока не услышит причину звонка. Тем временем другая рука – теплая, мягкая, нежная – ласкает его грудь.

Внезапно она садится.

– Да, детектив Воорт здесь, – и передает телефон Воорту.

– Воорт? Это Лу Барбьери, – раздается в трубке хриплый голос курильщика. – Мы позвонили к тебе домой, и нам дали этот номер.

– Где вы, Лу?

– Внизу.

– Аддоницио здесь?

Пораженный Воорт представляет себе главного детектива в мраморном вестибюле дома Джилл. Представляет, как Лу говорит по внутреннему телефону, а Аддоницио стоит рядом или скорее сидит на заднем сиденье «Форда-ЛТД». Представляет, как одетый в форму портье, увидев значок Лу, с удовольствием ждет новое ночное шоу.

Обычно если главный детектив Нью-Йорка хочет видеть кого-то из подчиненных, он вызывает его к себе, а не едет к нему домой (или домой к его любовнице). И, насколько известно Воорту, Аддоницио никогда не появляется у двери подчиненного в третьем часу ночи.

– Объясню, когда спустишься, – говорит Барбьери. Это означает: «Портье слушает. Поторопись».

– Сейчас.

Через несколько минут Воорт выходит из лифта в вестибюль. Старый приятель отца стоит, облокотившись на стойку портье, и треплется о шансах «Джайент уайлд кард» в плей-офф.

Барбьери всегда умел поладить с кем угодно. Он меньше, чем кажется тем, кто слышит грохочущий голос, у него коротко стриженные медные волосы. На нем темно-синий костюм от «Брукс бразерс», выглаженная белая рубашка и галстук в серо-голубую полоску.

Барбьери берет Воорта под локоть и ведет через вестибюль.

– Шеф не спит из-за приближающейся отставки, – шепчет он. – У него нет семьи. Ему ненавистна сама мысль об уходе. Мы колесим каждую ночь: посещаем места, где он производил аресты.

– Я звонил несколько часов назад, – говорит Воорт. – И ты только теперь собрался ему сказать?

– Он до двух пил с комиссаром, и только после этого у меня наконец появилась такая возможность. Воорт, что он будет делать, когда уйдет? Играть на бирже, как Микки? Ему даже не хочется возвращаться домой. Там и нет-то ничего, кроме полицейских наград.

Тут Барбьери замолкает: они выходят на улицу, и задняя дверца стоящего на обочине черного «форда» открывается. Вылезает Аддоницио – толстый, грубоватый, налившийся спиртным, но не показывающий этого. «Скала, – так когда-то описывал Аддоницио отец Воорта. – Может пить дни напролет и при этом оставаться бодрым и работать. Скала».

– Лу только что рассказал мне о твоем звонке, – бурчит Аддоницио.