Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

Офелия подумала, что и так слишком много сказала. Она не ответила. Сен-Клер принялся что-то насвистывать.

— Огюстэн, прошу вас не свистеть. У меня заболит голова.

— Я уже перестал. Чем бы я еще мог быть вам приятен?

— Вы могли бы проявить хоть некоторое сочувствие к моим страданиям. Но вы никогда не считались с ними!

— О жестокий ангел!

— Ваш тон раздражает меня!

— Так объясните, как мне разговаривать с вами. Скажите мне — как, и я охотно повинуюсь.

Веселые взрывы смеха, доносившиеся со двора, проникли сквозь тяжелые шелковые шторы. Сен-Клер вышел на веранду, раздвинул занавески и тоже рассмеялся.

— В чем дело? — спросила мисс Офелия.

Том сидел на дворе на низкой дерновой скамейке. Все петли на его куртке были украшены цветами жасмина. Радостная, улыбающаяся Ева собиралась обвить его шею гирляндой из роз. Справившись со своей задачей, она, словно прирученная птичка, забралась на колени старого негра.

— Ах, Том, какой ты сейчас смешной!

Том, как всегда, улыбавшийся своей спокойной и доброй улыбкой, казалось, был так же восхищен, как и его юная хозяйка.

— Как вы можете допускать подобные вещи! — с возмущением проговорила мисс Офелия.

— А что же тут дурного? — спросил Сен-Клер.

— Как вам сказать… не знаю, но меня это просто пугает!

— Вам отлично известно, что ребенок без всякого риска может, если ему вздумается, приласкать большого пса, даже… если он черен. А если это существо мыслящее, рассуждающее, обладающее, как вы недавно подчеркивали, бессмертной душой? Вы дрожите, признайтесь, сестрица! Я хорошо знаю вас, американцев-северян. Нам хвастать особенно нечем, но у нас привычка создает то, что, собственно, должно бы происходить под влиянием нравственного чувства. Привычка преодолевает предрассудки. Это наблюдение вынесено мною из поездок по Северу. Вы, северяне, относитесь к неграм, как к жабам или змеям… а на словах возмущаетесь их тяжким положением. Вы не желаете, чтобы их истязали, но вы не желаете также иметь с ними что-либо общее. Вы хотели бы выслать их всех в Африку, лишь бы не видеть их, не ощущать их присутствия… Зато им вслед вы готовы направить парочку миссионеров, возложив на этих пастырей обязанность обратить их на путь истины. Разве я не прав, кузина?

— Кое-какая правда в ваших словах есть, — промолвила мисс Офелия, немного подумав.

— Что было бы с этими несчастными, — сказал Сен-Клер, опираясь на перила балкона и глядя на Еву, которая носилась по двору, увлекая за собою Тома, — если бы не было детей? Одни лишь маленькие дети проявляют истинный демократизм. Поглядите на Еву: для нее Том — герой. Сказки его кажутся ей изумительными, его песни доставляют ей больше наслаждения, чем любая опера. Его карман, наполненный всякими безделушками, представляется ей кладезем неслыханных сокровищ, а он сам для нее — самый замечательный Том из всех, которые когда-либо существовали… Да, Ева одна из тех прекрасных роз, которые господь уронил на землю на радость сирых и угнетенных.

— Знаете, кузен, — воскликнула мисс Офелия, — слушая вас, можно предположить, что вы религиозны!

— К сожалению, дорогая, вы несколько ошибаетесь.

— Что же заставляет вас так говорить?

— Говорить легче всего, — с улыбкой произнес Сен-Клер. — Шекспир, если не ошибаюсь, вложил в уста одного из своих героев: «Легче мне научить добру двадцать человек, чем быть одним из двадцати, которые последуют моим поучениям». Великолепная штука — разделение труда! Мое дело, кузина, проповедовать, ваше — проводить мои принципы в жизнь.

Как видно из вышеизложенного, Тому нечего было жаловаться на свою теперешнюю жизнь.

Привязанность к нему Еванджелины, признательность, свойственная ее благородному характеру, заставили ее попросить отца приставить к ней Тома для личных услуг. Том получил распоряжение бросать всякое другое дело, как только его потребует мисс Ева. Нетрудно себе представить, что он с радостью подчинился этому приказанию. Работа на конюшне не обременяла Тома. В его подчинении находилось несколько слуг. Он только присматривал за порядком. Мари Сен-Клер заявила, что не потерпит, чтобы от него пахло лошадьми, когда он приближается к ней. Поэтому она потребовала, чтобы на Тома не возлагалось никакой работы, последствия которой могли бы вредно повлиять на ее нервную систему. Она не в состоянии переносить скверного запаха!

Том в своем суконном, тщательно вычищенном черном костюме, в касторовой шляпе на голове, в сверкающих ботфортах, со спокойным, добродушным лицом имел очень внушительный вид. Он жил в красивом доме, и это было ему приятно: он спокойно наслаждался пением птиц, видом цветов и фонтана, красотой двора. Картины, люстры, роскошь гостиной — все это в его глазах превращало этот дом в настоящий дворец Аладдина.

В одно прекрасное воскресное утро Мари Сен-Клер, стоя в нарядном платье на ступеньках веранды и застегивая бриллиантовый браслет на узкой и изящной руке, собиралась в полном блеске — в шелку, кружевах и бриллиантах — отправиться в одну из самых модных церквей, чтобы проявить там свое благочестие. Мари Сен-Клер приняла раз навсегда за правило по воскресеньям быть благочестивой. Стоило посмотреть на нее, такую стройную, нарядную, воздушную и гибкую, окутанную, словно туманом, прозрачной паутиной своей кружевной накидки! Какое очаровательное создание! Ее мысли были, наверно, столь же прекрасны, как и она сама.

Мисс Офелия, стоявшая рядом с ней на крыльце, казалась полной противоположностью своей обворожительной родственницы. Она была костлява, угловата и казалась нескладной. Но она тоже была окружена своей собственной атмосферой, которая ощущалась так же ясно, как и прелесть ее соседки.

— Где Ева? — спросила Мари.

— Она задержалась на лестнице. Ей нужно было что-то сказать Мэмми.

Что же Еве понадобилось сказать Мэмми? Послушайте ее, читатель, и вы поймете многое, чего не дано было понять миссис Сен-Клер.

— Мэмми, дорогая моя, я знаю, что у тебя болит голова, — торопливо говорила девочка.

— Как вы добры, мисс Ева. Последнее время у меня всегда болит голова… Но это пустяки.

— Ты сейчас прогуляешься, и тебе станет легче. — И Ева обхватила ее шею руками. — Вот, Мэмми, возьми мой флакончик с нюхательной солью!

— Да что вы, этот красивый золотой флакончик?! О господи! Нет, мисс, я не смею взять его!

— Но почему? Тебе он нужен, а мне нисколько. Мама всегда употребляет такой флакон, когда у нее болит голова. Возьми его, тебе будет легче! Возьми, пожалуйста, чтобы доставить мне удовольствие!

— Как она говорит, золотко мое! — прошептала Мэмми, в то время как Ева засовывала ей за пазуху флакончик. Затем девочка расцеловала служанку и со всех ног бросилась вниз по лестнице.

— Кто тебя так задержал? — резко спросила мать.

— У Мэмми болит голова, я отдала ей мой флакончик, чтобы она взяла его с собой в церковь, — проговорила Ева.

— Как, золотой флакон? Ты отдала его Мэмми? — воскликнула Мари, топнув ногой. — Когда ты наконец научишься прилично вести себя! Вернись немедленно и возьми его назад.

Девочка, опустив глаза и жалобно скривив губы, направилась к лестнице.

— Не надо, Мари, — сказал подошедший к ней Сен-Клер. — Предоставьте ребенку свободу, пусть делает как хочет.

— Ах, Огюстэн, как же она станет жить, когда вырастет!

— Один бог знает, но путь в рай она найдет, вероятно, легче, чем мы с вами, дорогая!

— Ну как, кузен, вы готовы ехать в церковь? — спросила Офелия, всем корпусом поворачиваясь к Сен-Клеру.

— Я не поеду.

— Я всегда желала, чтобы Огюстэн посещал церковь, — сказала Мари, — но в нем нет ни искорки благочестия. Это весьма печально и совершенно неприлично для человека из общества.

— Знаю, знаю, — с обычной своей иронической улыбкой произнес Сен-Клер, — вы, дамы из общества, ходите в церковь ради показного благочестия. Уж если бы я и пошел, то скорее в храм, который посещает Мэмми. Там хоть не уснешь со скуки.

— Как, к этим воющим методистам?![17] Фи, какой ужас!

— Да, представьте себе, это мне больше по душе, чем мертвечина, царящая в ваших церквах, дорогая моя. Требовать от мужей, чтобы они ходили туда, — право, жестоко! Ева, тебе очень хочется ехать в церковь? Останься лучше дома, мы с тобой поиграем.

— Но, папочка…

— Ведь там смертельно скучно.

— Немножечко скучно… я вот-вот готова уснуть, но я стараюсь не засыпать.

— Что же ты для этого делаешь?

— Ведь ты знаешь, папа, — почти шепотом произнесла девочка, — кузина Офелия говорит, что бог хочет, чтобы мы ходили в церковь. Бог, говорит она, нам все дает, так нужно что-то делать и для него, раз ему это нравится.

— Чистая ты моя душа, — с нежностью произнес Сен-Клер, целуя ее, — поезжай, раз тебе этого хочется. — И он посадил ее в карету.