В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

По мере приближения к четвертому этажу, заволновавшееся сердце, казалось, заполнило всю грудную клетку, стало трудно дышать и приходилось все чаще и чаще останавливаться, чтобы передохнуть, отдышаться. Удивительно, но в доме стояла тишина, словно все жители вымерли или покинули многочисленные квартиры, выходящие дверьми в тянущиеся через все здание коридоры.

На четвертом этаже Незнамов повернул налево и, обогнув длинную, выщербленную оштукатуренную стену, испещренную неприличными надписями на русском и английском языках, приблизился к обитой коричневым дерматином входной двери в сорок восьмую квартиру.

Он стоял и слушал свое забившееся в тревоге сердце, едва сдерживал подступающий к горлу сдавленный стон, усилием воли отгонял затуманивающую сознание тьму. Еще несколько шагов, и он ринется в пропасть, как в широкий лестничный пролет четвертого этажа.

Постояв еще немного, Незнамов заставил себя отойти от двери. Он знал, что в этой квартире давно живут другие люди, одни меняли жилье, другие вообще покидали страну. Что было бы с ним, если бы за дверью и впрямь находился Юрий Гэмо?

Незнамов спустился по лестнице и вышел на Чебоксарский переулок. На берегу канала Грибоедова он долго стоял, слегка склонившись к мутной, отражающей обновленные купола «Спаса-на-Крови» воде, медленно приходя в себя, в собственное время.

Жизнь как будто устоялась. Дети ходили в школу, Валентина занималась хозяйством, а Гэмо теперь имел возможность целиком отдаваться творчеству в своем кабинете, в самой последней комнате сорок восьмой квартиры четвертого этажа писательского дома.

Первое время ему нравился такой образ жизни.

Однажды, готовя очередной сборник для переиздания, Гэмо внимательно перечитал свои произведения и ужаснулся. Несколько дней он пил, порой исчезая на сутки из дому. Когда он приходил домой, грязный, небритый, виноватый, Валентина молча впускала его и стелила чистую постель в кабинете.

Глядя в потолок, Гэмо мучительно, с жгучим стыдом переживал свое падение, в дреме уходил от себя в другое бытие, в Колосово, за покрытый чернильными и клеевыми пятнами, канцелярский стол работника районной газеты «Колосовская правда». Ему нравилось править бесхитростные статейки о жизни районного центра. Но что интересно: он не мог внятно вспомнить, о чем они были. Единственное, что он точно знал — в них говорилось о ремонте сельскохозяйственной техники, удоях, заготовке кормов, уборке урожая.

Придя в себя, Гэмо с ожесточением правил свои сочинения, но чаще всего случалось так, что уезжал на месяц-два на родину, облюбовав бухту Провидения. Первые несколько дней приходилось пить уже с местными аборигенами, представителями власти и местной интеллигенции, зато потом наступала пора свободного дыхания, воспоминаний, восхождений на ближайшую сопку, откуда открывалась захватывающая дух панорама — на ближайшие фиорды Провиденского горного массива, на острова Аракамчечен и Секлюк, а в ясную погоду на востоке можно было разглядеть остров Святого Лаврентия, называемый эскимосами Сивукак.

С помощью местных властей даже удалось получить двухкомнатную квартирку на пятом этаже панельного дома с видом на бухту.

В сорок шестом году Гэмо впервые высадился на берега этой бухты и поселился в брезентовом бараке, возведенном на отлогом скалистом берегу бухты. На двухъярусных койках по ночам отдыхали грузчики — чукчи и эскимосы, завербованные из окрестных стойбищ и селений. Жили вперемежку мужчины и женщины. По ночам приходили русские портовые рабочие, начиналась пьянка и гульба. Порой Гэмо едва удерживался на верхнем ярусе, качаясь в такт любовной игре молодой и любвеобильной землячки Поляу, занимавшей нижнюю койку. Случались кровавые драки, и по утрам хорошо если просто смывали кровь с дощатого пола, но, случалось, и уносили бездыханные тела. В те дни Гэмо часто охватывал ужас, и он изо всех сил старался выкарабкаться из этой страшной ситуации: изнурительной тяжелой работы в порту, пьяного забытья, ругани, грязи и вони брезентового барака. Это был настоящий ад, в который невозмутимо приходил местный эскимос-активист, член районного комитета партии Иван Ашкамакин и читал лекцию о международном положении, каждый раз в конце воздавая хвалу и благодарность за заботу о малых народах Севера великому учителю и вождю, большому другу чукотского и эскимосского народов товарищу Сталину.

Именно тогда юный Гэмо нашел тропы на вершину сопки, на кладбище на самом мысу, где, оборотившись лицом к морскому простору, можно было вообразить себя совершенно одиноким, чистым от всей этой грязи, которая окружала его в портовом поселке.

Он мысленно уезжал отсюда в дальние города, на большие зеленые просторы русских полей, на чистые поляны, окруженные деревьями. Удивительно, но он никогда не помышлял о том, чтобы побывать на острове Сивукак, на том берегу Берингова пролива, где, по рассказам бабушки Гивэвнэут, остались родичи, сгинувшие в небытие, словно умершие. Путь туда был накрепко закрыт пограничниками.

В бухте Провидения располагался их главный штаб, и однажды Гэмо пригласили туда на встречу. Перед тем как пойти в офицерский клуб, командир части рассказал гостю о системе охраны границы Чукотки. Только здесь соприкасались две великие сверхдержавы, и только здесь, между островами Большой и Малый Диомид, их разделяло пространство воды шириной в четыре километра и сто четыре метра. После выступления Гэмо спросил полковника:

— Если я правильно понял, главная задача — держать на замке границу с нашей, советской стороны?

— Совершенно верно, — ответил командир. — Наша главная задача, чтобы отсюда никто не ушел.

Встретив вопросительный взгляд, пояснил:

— Оттуда, с американской стороны, попыток перейти нашу границу за всю историю существования советской пограничной охраны были считанные единицы, да и то, строго говоря, то были не шпионы и диверсанты, а заблудившиеся охотники с Малого Диомида, еще было двое странных, полусумасшедших авантюристов. Один из них, по имени Кастро, пришел аж из Мексики…

— А вот наши, русские, каждый год пытаются сбежать. Видят на карте — вон какой узкий Берингов пролив — и прут! Зимой они просто замерзают и гибнут на дрейфующем льду. Летом — тонут.

— А что случается с теми, кого поймаете?

— Передаем в органы.

— А бывает, что мои земляки пытаются уйти туда?

Командир ответил, не скрывая своего удивления:

— Поразительно, но таких случаев на моей памяти не было… Конечно, они тайком встречаются на охоте, особенно весной, когда через пролив идет морж. Но делают это очень аккуратно. Разведка докладывает, что у них железное правило — ничего не брать! Чтобы, так сказать, не было вещественных доказательств. А сбежать за границу для местного человека — раз плюнуть, несмотря на наши заставы. Но не делают этого! Во как любят родину!

— Думаю, что не меньшую роль, — вмешался в разговор замполит, — здесь играет то, что никто из ваших земляков не хочет в капитализм. Советская власть, социализм ему могут дать все, а при капитализме местные жители Аляски вымирают от болезней, нищеты и алкоголизма.

Советская пропаганда о счастливой жизни земляков Гэмо заполняла не только страницы окружной газеты, но и книги, и брошюры, издаваемые в областном центре Магадане. Всякая негативная информация о жизни чукчей и эскимосов рассматривалась как клевета на советскую действительность и могла иметь далеко идущие последствия. И все же Гэмо решился и написал правду о насильственном выселении с мыса Дежнева науканских эскимосов и отправил статью в редакцию «Литературной газеты». Долго не было никакого ответа. В один из приездов в Москву Юрий Гэмо зашел в редакцию. Из отдела национальных литератур его направили в отдел публицистики, потом в отдел литературной жизни, писательской трибуны. Статья нашлась на столе главного редактора.

Главный редактор, известный писатель, любитель хороших сигар и элегантных галстуков, принял Гэмо довольно прохладно и высокомерно. Борис Александрович Ваковский считался человеком, приближенным к властям, и был вхож даже в кабинет престарелого Генсека.

Окутывая себя клубами ароматного сигарного дыма, глядя на посетителя сквозь затемненные стекла очков в тонкой золотой оправе, Борис Александрович заговорил отечески хрипловатым, низким голосом:

— Вы — человек, насколько мне известно, образованный… А вот понять роль писателя в современном советском обществе не можете или не хотите… Что толку в разгребании грязи и в смаковании разных упущений, которых, я признаю, хватает в нашей жизни? Долг советского писателя, я подчеркиваю, советского писателя, состоит в том, чтобы воспитать нового человека на положительных примерах. Вы учились в университете и знакомы с методами социалистического реализма. Вот и применяйте эти методы в своем творчестве, а не поддавайтесь дурному примеру некоторых наших литераторов, взявших за правило ругать все советское… Диссидентов у нас и так полно, не хватало еще, чтобы им стал чукотский советский писатель…