Большая волна в Канагаве. Битва самурайских кланов - Юми Мацутои

обидеть своего собеседника, старик спросил:

– Но достаточно ли у вас сил для обороны?

– Нет, – ответил он с обреченной уверенностью. – Мы не сможем долго защищать поместье. Моих солдат едва хватит на то, чтобы удержать противника в течение двух-трех часов. Поэтому я советую вам, уважаемый Сэн, уехать немедля.

– А что будет с вами? – вопрос Сэна был ненужным и невежливым, но старик должен был его задать.

– Нам суждено погибнуть, – сказал командир. – Великие боги оказали нам милость, они даруют нам достойную и честную смерть. Мои солдаты готовятся к уходу в иной мир; мы оставим потомкам свои имена незапятнанными. Перед боем каждый из нас напишет свое имя на деревянной дощечке и повесит ее себе на шею. Пусть враги знают, кто есть кто… Это, конечно, нескромно и, возможно, грешно, но пусть великие боги простят нас за гордыню.

– Позвольте мне остаться с вами, – решительно произнес Сэн. – Моя жизнь подходит к концу, зачем мне цепляться за нее? Я никогда не был воином, но хотел бы умереть как воин.

– Разрешите не согласиться с вами, уважаемый Сэн, – возразил командир. – Мы солдаты, долг велит нам сражаться и умирать за своего господина, свою страну и свой народ. Но вы – совсем другое дело; у вас иная судьба, и смерть в бою – это не для вас. Ваша доля тяжелее нашей: вы должны остаться в живых… Расскажите людям о том, как мы умерли – это будет лучшее, что вы сможете сделать для нас.

Наступила долгая пауза. Затем старик вздохнул и еле слышно проговорил:

– Хорошо, я уйду. Сколько у меня есть времени на сборы?

– Думаю, до вечера; потом может быть уже поздно. Уходите по тропинкам через кедровник – вряд ли враги будут рыскать по лесу, они надеются захватить богатую добычу здесь, в поместье, – командир неожиданно улыбнулся. – Они же не знают, что дворец князя пуст, и в поместье тоже нечем поживиться. Представляю, как они разозлятся, когда останутся с носом, как смешно и глупо они будут выглядеть!

– Да, смешно, – согласился Сэн и снова замолчал, потому что не мог дышать.

– Прощайте, уважаемый Сэн, и простите, если мы были недостаточно внимательны к вам.

– Мне не за что упрекнуть вас. Прощайте, и да обретут ваши души покой и блаженство, – отвечал Сэн с глубоким поклоном и стоял, согнувшись, до тех пор, пока командир не скрылся за деревьями.

* * *

Ночь застала Сэна уже на перевале. Отсюда отчетливо было видно зарево пожара у подножья горы, там, где находилось поместье. Сэн прислушался, пытаясь уловить шум битвы, но до него доносились лишь неясные звуки ночного леса, будто приглушенные ужасом происходившего там, внизу. Потом откуда-то издалека раздался отчаянный крик оленя, и в лесу все затихло и замерло.

Сэн опустился на теплую, прогретую за день солнцем землю, и лег на бок, положив под голову мешок со своими пожитками. Дальше идти было невозможно: во тьме лес окружил старика сплошной непроходимой стеной.

Странная бесчувственность овладела Сэном; он не знал даже, хочется ли ему есть или пить, удобно ли ему лежать на голой земле. Он не испытывал никакого страха перед дикими зверями и не боялся их появления, хотя не имел при себе никакого оружия и не смог бы защититься в случае опасности.

Раз за разом он шептал одно и то же стихотворение:

Куда же уйти

Мне из этого мира?

Хотел спрятаться

Далеко в горах, но и

Там слышен крик оленя.

Уход из мира представлялся ему простым и легким делом: Сэн завидовал Сотобе, завидовал солдатам, гибнущим или уже погибшим в поместье, завидовал всем, кто умер. Смерть не страшила его, как не страшил и потусторонний мир, потому что хуже, чем здесь, ничего не могло быть.

Картины прошедшей жизни, одна горше другой, являлись в воспаленном воображении Сэна: гонения, несправедливость, жестокость и глупость, злоба и зависть, издевательства – отравляли его существование с молодых лет до самой старости, и главное, что все это было бессмысленно. Если бы он страдал за что-то или за кого-то, за что или за кого можно было страдать, его страдание стало бы утешением или даже восторгом для него, но этого не было. Но если бы и те, кто были его мучителями, получили бы радость и счастье от того, что мучили его, Сэн нашел бы оправдание своим мучениям в их счастье и утешение в их радости, но и этого не было. Никому его страдания не принесли счастья, и те, кто мучили его, не испытали, он это знал точно, ничего кроме мимолетного болезненного удовольствия, сравнимого с удовольствием помешанного, из-за своей болезни доставляющего боль живому существу.

Страшнее же всего было сознание того, что он не одинок в своих муках: тысячи тысяч страждущих и замученных были вместе с ним. Такое горе нельзя было перенести, его сердце разрывалось, и голова болела невыносимо. Он бормотал, как в бреду:

Об одних скорблю,

О других печалюсь, и

Отчаялся, как

Помочь остальным…

Сэн так и умер бы в этом душном ночном лесу, умер с отвращением к земной жизни, но под утро яркое спасительное воспоминание пришло к нему – старик вспомнил о тех, кого любил. Такэно, Йока и маленький Такэно представились ему, и он встрепенулся, поняв, что нужен им.

Сэн поднялся и пошел через дымный туман к дороге, которая вела в долину по ту сторону горной гряды. Он шел открыто и не таясь, зная, что с ним ничего не случится.

На вершине перевала он остановился, чтобы взглянуть на ясное небо, и вдруг на ум ему пришли светлые, возвышенные строки:

Парящих жаворонков выше,

Я в небе отдохнуть присел, —

На самом гребне перевала.

На душе у Сэна стало сладко и горестно, печальная улыбка осветила его лицо…

* * *

После полудня, в самый зной Сэн добрался до деревни, жители которой обычно привозили в поместье продовольствие. Деревня была сожжена; около тлеющих остовов домов валялся разный хлам, на пыльной дороге был рассыпан рис, но людей, – ни живых, ни мертвых, – нигде не было видно. «Значит, они успели уйти, – подумал Сэн. – Это хорошо». Он направился дальше по дороге.

Когда Сэн поравнялся с небольшой бамбуковой рощицей на краю поля, он услышал чей-то приглушенный возглас:

– Уважаемый, уважаемый!.. Простите, я не помню, как вас зовут…

Сэн остановился. Из рощицы вышел на дорогу, озираясь по сторонам, перепачканный сажей и