Долгая прогулка - Стивен Кинг

— Огонь!

Запах пороха — резкий, отяжеленный кордитом. В какой это книге стреляли над водой, чтобы заставить тело утопленника всплыть?[48]

— Моя голова, — застонал Скрамм. — Господи, как же болит голова!

— Огонь!

Винтовки выстрелили в третий и последний раз.

МакФриз немедленно развернулся спиной вперед. Его лицо раскраснелось от усилий, которых требовал от него крик:

— Гооооо-товсь!

Сорок языков облизали сорок пар губ.

— К плееее-чу!

Гэррети набрал в легкие побольше воздуха и задержал дыхание.

— Огонь!

Конечно, получилось убого. Жалкий маленький шум против огромной тьмы. Повторять не стали. Бесстрастные лица солдат не изменились, но всё же в них читался молчаливый укор.

— А, да пошло оно всё, — сказал МакФриз.

Он развернулся и ушел вперед, опустив голову.

Дорожное покрытие было теперь ровнехоньким — автомагистраль как-никак. Мелькнул джип Мейджора, блеснули холодно его зеркальные очки, а затем толпа снова сомкнулась. Теперь зрители стояли в некотором отдалении — шоссе было четырехполосным, или пятиполосным, если считать разделительную газонную линию посередине.

Гэррети сразу же направился к ней и пошел по коротко остриженной траве, чувствуя, как роса просачивается сквозь дыры в его побитых ботинках, оставляет влажные следы на его штанах. Кому-то выдали предупреждение. Автомагистраль простиралась вперед, плоская и однообразная — просто две бетонные полосы, разделенные зеленой вставкой и залитые белым светом натриевых фонарей. Тени Идущих были резкими, четкими и такими длинными, словно это летняя луна освещала все вокруг.

Гэррети достал флягу, открутил колпачок, сделал пару хороших глотков, закрутил колпачок и снова погрузился в полудрёму. Восемьдесят, может восемьдесят четыре мили до Огасты. Влажная роса на траве так успокаивает...

Он споткнулся, едва не упав, и сразу проснулся. Какой-то идиот высадил сосны прямо посреди газона. Понятно, что сосна — символ штата, но это, кажется, уже слишком. Неужели они правда думают, что кто-то будет ходить по траве, если в ней...

Но им это, конечно, и в голову не пришло.

Гэррети перешел на левую половину дороги, по которой шла большая часть группы. Еще два вездехода выехали на дорогу со стороны Ороно, чтобы полностью контролировать рассредоточившихся Идущих. Никому не пришло в голову, что можно идти по траве. Просто еще одна шутка, Гэррети, старина. Ничего смертельного, обычное маленькое разочарование. Очень тривиально. Просто... не нужно ничего желать, не стоит ни на что рассчитывать. Двери закрываются. Закрываются, закрываются, одна за другой.

— Эта ночь станет для них последней, — сказал Гэррети. — Они все попадают как гусеницы с дерева.

— Я бы на это не рассчитывал, — сказал Колли Паркер, и на этот раз его голос прозвучал устало — наконец-то и его придавило.

— И почему же?

— Это как взять решето, высыпать в него коробку крекеров и начать их просеивать. Мелкие крошки уходят вниз довольно быстро. Потом разламываются кусочки поменьше и тоже осыпаются. А вот большие крекеры, — влажная зубастая ухмылка Паркера полумесяцем блестела в темноте, — целые крекеры, они крошатся постепенно, очень медленно.

— Но мы так долго идем... может...

— Я по-прежнему хочу жить, — резко сказал Паркер. - -Точно также как и ты, и не надо ебать мне мозг, Гэррети. Ты и этот твой МакФриз можете и дальше дурить головы друг другу и всем подряд, пофиг, что всё это просто плешивая херня — она хотя бы время помогает убить. Но мозги мне ебать не надо. Фишка в том, что ты по-прежнему хочешь жить. Также как и большинство остальных. Они будут умирать медленно. По одному за раз. Я тоже вполне могу срулить, но в данный момент я совершенно уверен, что дойду до самого Нового Орлеана, прежде чем упаду на колени перед этими слюнявыми концами на ихней игрушечной машинке.

— Правда? — волна отчаянья захлестнула Гэррети. — Правда?

— Да, правда. Угомонись, Гэррети. Идти еще далеко. — И он пошел вперед, туда, где топали впереди всех кожаные куртки — Майк и Джо.

Гэррети уронил голову на грудь и снова задремал.

Его сознание отделилось от тела — оно парило как огромная незрячая камера, полная непроявленной пленки, постоянно делающая спонтанные снимки всего и вся, летающая всюду свободно, без боли, без трения. Он подумал об отце, широко шагающем куда-то в зеленых резиновых сапогах. О Джимми Оуэнсе, он ударил Джимми Оуэнса стволом своей воздушки, и да он сделал это специально, потому что это Джимми придумал снять одежду и трогать друг друга, это всё Джимми придумал, это была его идея. Ружье опускается сверкающей дугой, сверкающей умышленной дугой, брызги крови ("Прости Джим о боже тебе нужен бинт") на его подбородке, Гэррети помогает ему войти в дом... Джимми кричит... кричит...

Гэррети поднял голову, полуоцепеневший и, несмотря на прохладу ночи, немного взмокший. Кто-то кричал. Винтовки были нацелены на маленького, почти тучного парня. Похож на Барковича. Они выстрелили в унисон, и маленького, почти тучного парня швырнуло через две полосы так, словно он был мешком грязного белья. Прыщавое лунообразное лицо принадлежало не Барковичу. Гэррети оно показалось умиротворенным.

Он вдруг понял, что всерьез обдумывает, а не лучше ли им всем и вправду умереть, и отбросил в страхе эту мысль. Но разве это не правда? Идея никак не хотела уходить. Прежде чем все кончится, боль в ногах удвоится, а может и утроится, а ведь она уже сейчас кажется непереносимой. И боль — это даже не самое худшее. Хуже всего смерть, постоянная смерть, вонь мертвечины, которая поселилась у него в ноздрях. Гомон толпы стал постоянным фоном для его мыслей, почти колыбельной. Гэррети снова начал погружаться в дремоту, и на этот раз ему явился образ Джен. На какое-то время он совсем о ней забыл. В каком-то смысле, подумал он бессвязно, дремать лучше, чем спать. Боль в ступнях и лодыжках принадлежала словно  кому-то другому, с кем он был связан лишь постольку-поскольку, но при известном усилии мог управлять его мыслями. Использовать их себе во благо.

Он медленно выстроил в памяти ее образ. Маленькие ступни. Крепкие, но такие женственные ноги — изящные икры, переходящие в по-деревенски полные бедра. Тонкая талия, массивная, упругая грудь. Округлые черты умного лица. Длинные светлые волосы. Волосы шлюхи, как ему почему-то казалось. Однажды он так и сказал ей — просто с языка слетело — и испугался, что она рассердится, но она вообще никак не отреагировала. Ему показалось, что втайне она была даже польщена...

Его разбудили настойчивые, тяжелые спазмы в кишечнике. Ему пришлось сцепить зубы, чтобы выдерживать нужную скорость, пока длилось это ощущение. Судя по светящемуся циферблату его хронометра, был почти час ночи.

О, боже, не заставляй меня гадить перед всеми этими людьми. Пожалуйста, боже. Я отдам тебе половину всего, что выиграю, только пошли мне запор. Пожалуйста. Пожалуйста. Пож...

Новая болезненная серия спазмов сотрясла кишечник, подтверждая тот факт, что в целом его организм по-прежнему здоров, несмотря на все перенесённые испытания. Он принудил себя пройти до конца участок, залитый безжалостным светом ближайшего фонаря. Затем он нервно расстегнул ремень, остановился, стащил штаны, прикрывая гениталии одной рукой, и присел на корточки. Суставы в коленях оглушительно хрустнули, а мышцы ног яростно запротестовали, изгибаясь противу своей воли в новом направлении, и угрожая судорогой.

— Предупреждение! Предупреждение 47-му!

— Джон! Эй, Джонни, глянь на этого несчастного придурка!

Зеваки, тычущие в него пальцами, — из-за темноты ему было мало что видно, но воображение неплохо компенсировало это прискорбное обстоятельство. Замелькали фотовспышки, и Гэррети униженно отвернулся. Ничего нет хуже этого. Ничего.

Он чуть не упал на спину, но смог удержаться, упёршись одной рукой в землю.

Пронзительный, девчачий вопль:

— Я вижу! Я вижу его штуку!

Бейкер не глядя прошел мимо.

Несколько ужасных мгновений ему казалось, что все жертвы напрасны — ложная тревога, так сказать — но потом всё получилось. Он сумел сделать своё дело. Затем, с утробным полувсхлипом, он поднялся на ноги и тут же сорвался в заплетающийся бег, на ходу подтягивая штаны, — он оставил позади частицу себя, исходящую паром в темноте, и сотни людей, завистливо пожирали её глазами — рассовать по бутылочкам! поставить над камином! Дерьмо человека, который выставил свою жизнь на всеобщее обозрение! Вот оно, Бетти, я же говорил, что у нас есть кое-что особенное в игровой комнате... вот здесь, прямо над колонками. Его застрелили двадцать минут спустя...