Реликвия - Жозе Эса де Кейрош

— Это Иосиф Аримафейский, — шепнул мне ученый-летописец. — Подойдем к нему: от него можно услышать много такого, что следует знать…

В этот миг в гнусной толпе служителей храма и юродивых-попрошаек, кормившихся отходами жертвоприношений, послышался нарастающий гул, похожий на карканье воронов. Какой-то огромный грязный детина с рубцами от ножевых ударов на лице, просвечивавшими сквозь редкую бороду, вскинул руки и, дыша винным перегаром, крикнул:

— Ты всемогущ, ты собирался разрушить храм и стены его! Что же ты не сойдешь с этого креста?

Раздались глупые смешки. Другой негодяй, прижав к груди руки и склонившись до земли с подобострастными ужимками, отвесил в сторону страдальца насмешливый поклон:

— О царь и наследник Давида, по сердцу ли тебе этот трон?

— Сын божий! Призови отца своего, и пусть он спасет тебя! — тряся бородой и едва держась на ногах, хрипло выкрикивал тощий старик.

Озверелые лоточники поднимали комья земли, плевали на них и швыряли в Галилеянина; глухо стукнулся о крест пущенный кем-то камень. Подбежал возмущенный центурион; лезвие его широкого меча сверкнуло в воздухе — и чернь с проклятиями отступила; кто-то заворачивал в край плаща окровавленные пальцы.

Мы подошли к Иосифу Аримафейскому. Но этот угрюмый человек уклонился от докучливой любознательности Топсиуса. Немного обиженные, мы встали поодаль, возле высохшей оливы, против остальных крестов.

Оба других распятых, освеженные вечерней прохладой, уже очнулись от беспамятства. Один из них был тучный, волосатый человек; глаза его вылезли из орбит, грудь выгибалась вперед, ребра раздулись; он словно хотел в бешеном усилии сорваться с креста и страшно, беспрерывно рычал. Кровь стекала каплями с его почерневших ног и разорванных ладоней. Возле него не было ни души; никто не пришел проводить его с любовью или. состраданием. Он походил на воющего на болоте раненого волка.

Второй, худой и светловолосый, даже не стонал. Он висел безвольно, как надломленный стебель. Перед ним стояла оборванная женщина, и протягивала к нему голого младенца, и кричала уже охрипшим голосом: «Взгляни еще раз! Взгляни еще раз!» Но бледные веки не поднимались. Негр, увязывавший молотки и другие орудия казни, тихонько оттолкнул ее. Она умолкла и судорожно прижала к себе ребенка, словно боясь, что его тоже отнимут. Она дрожала всем телом; зубы ее стучали. Младенец искал между лохмотьями тощую грудь.

Солдаты, рассевшись на земле, рассматривали отданную им для дележа одежду казненных. Другие, надев шлемы на руку, утирали пот или большими глотками пили поску из железного ковша. А внизу, где солнце не так сильно припекало, проходили по пыльной дороге люди, мирно возвращавшиеся домой с огородов и полей. Какой-то старик гнал корову к Генафским воротам. Женщины с песней несли вязанки хвороста; проехал рысью всадник в белом плаще. Некоторые из прохожих замечали три торчавших креста; подобрав подол хитона, они поднимались на холм по вересковым склонам. Надпись на кресте Учителя, переведенная также на греческий и на латынь, повергала всех в недоумение: «Царь Иудейский? Это еще кто такой?» Двое юношей-саддукеев из знатных фамилий, с жемчужными подвесками в ушах и в расшитой золотом обуви, надменно обратились к центуриону: зачем претор приказал написать «Царь Иудейский»? Разве человек, пригвожденный к этому кресту, носит имя Кай Тиберий? Иудеи не знают никакого царя, кроме императора Тиберия! Претор желал унизить Израиль, но унизил лишь цезаря.

Центурион не обращал на них внимания и что-то говорил двум легионерам, разбиравшим на земле груду толстых железных брусков. С молодыми саддукеями была женщина — смуглая и миниатюрная римлянка; в волосах ее, посыпанных голубой пудрой, горела пурпурная лента. Нюхая флакончик с ароматической эссенцией, она задумчиво смотрела на Иисуса. Казалось, ей было жаль этого молодого человека, побежденного царя, вождя варваров, умиравшего на кресте, точно простой раб.

Ноги мои подкашивались; мы с Топсиусом присели на камень. Был восьмой час по иудейскому времяисчислению; солнце величаво, как стареющий герой, опускалось над пальмовыми рощами Вифании, катясь к морю. Перед нами зеленел Гареб, утопавший в садах. Ближе к городской стене, в новом квартале — Вифесде, сохли у входа в красильни огромные куски тканей, выкрашенных в алый и синий цвета. Через дверь кузницы виднелся красноватый огонь. У края бассейна резвились дети. Вдали, на парапете Конной башни, тень которой легла через всю Енномскую долину, солдаты целились из луков в ястреба, парившего в вышине. А еще дальше, среди зеленых кущ, возносились легкие, розоватые в закатном свете террасы дворца Иродов.

Мысли мои мешались. С тоской вспоминал я Египет, наш лагерь, чадный огонек свечи, забытой в палатке… вдруг я увидел, что на холм медленно взбирается, опираясь на плечо мальчика, давешний старик с лирой на поясе, которого мы видели на Иоппийской дороге. Устав от долгого пути, он еще тяжелее волочил ноги. Светлая волнистая борода как-то особенно беспомощно свисала на грудь. Под красным покрывалом, накинутым на голову, примялись увядшие, облетевшие листья лаврового венка.

— Эй, певец! — крикнул Топсиус; тот, осторожно ступая среди вереска, подошел к нам, и ученый-летописец спросил, не привез ли он с островов какую-нибудь новую прекрасную песнь. Старик поднял усталые глаза в тихо, но с достоинством ответил, что даже в самых древних песнях Эллады живет улыбка вечной молодости, Потом поставил ногу, обутую в сандалию, на камень; взял лиру в свои медлительные руки. Мальчик-поводырь выпрямился и приложил к губам тростниковую флейту. Певец запел. В позлащенном солнцем вечереющем воздухе Сиона полилась дрожащая, но гордая песня. Она вся была пронизана благоговением, словно звучала перед храмовым алтарем где-нибудь на ионийских берегах… Я уловил, что старик воспевал красоту своих богов и их героические подвиги. Он пел о безбородом смугло-золотом дельфийце, умеющем настроить думы людей в лад со своей кифарой; о воительнице и мастерице Афине Палладе, подарившей людям ткацкий станок. О величавом патриархе Зевсе, который дал красоту эллинским племенам и самоуправление их городам-государствам. А над всеми ими царил безликий, бестелесный, всемогущий Рок!

Вдруг на вершине холма раздался страшный крик, последний предсмертный зов, возглас избавления. Пальцы старика замерли на струнах. Он поник головой, и казалось, что поределый венок эпического лавра плачет над греческой лирой, умолкшей и никому более не нужной отныне и на веки веков. Мальчик, отняв флейту от губ, поднял на черневшие кресты свои ясные глаза, в которых светилось любопытство и страстное ожидание новой жизни.

Топсиус стал расспрашивать старика о его скитаниях. Тот не утаил ни одной капли их горечи. Он прибыл из Самноса в Кесарию и играл на конноре у ворот храма Геракла. Но люди позабыли славный культ героев! Все празднества и приношения шли Доброй богине сирийцев. Тогда он ушел с купцами в Тивериаду. Но тамошние жители не почитают старости. Они сребролюбивы, как рабы. И старый певец пошел бродить по нескончаемым дорогам, останавливаясь около военных гарнизонов: римские солдаты слушали его песни. В деревнях Самарии он просился на ночлег в виноградные давильни и ради корки хлеба играл на греческой кифаре для варваров, хоронивших своих мертвецов. А потом забрел сюда, в этот город с великим храмом, где правит безликий и свирепый единый бог, ненавидящий людей. Теперь старый певец мечтает лишь об одном: вернуться в родной Милет, вновь услышать прозрачное журчание Меандра, погладить рукой священную стену храма Феба Дидимея, куда он ребенком с песней нес в корзинке завитки своих первых кудрей…

Слезы текли по его лицу, словно дождь по растрескавшейся стене. Мне было жаль старого певца с греческих островов… Как и я, он заблудился в немилостивой иудейской твердыне и ежился от зловещего дыхания чужого бога! Я отдал ему последнюю серебряную монету. Горбясь и опираясь на плечо мальчика, он медленно спустился с холма; обтрепанный край его одежды бился о голые икры; славная лира, онемев, болталась на поясе.

Тем временем на вершине вокруг крестов нарастал беспокойный гул. Храмовая чернь показывала руками на небо: солнце, точно золотой щит, катилось в Тирское море. Пусть же центурион прикажет снять казенных с крестов раньше, чем наступит праздник пасхи! Самые набожные требовали, чтобы тем из распятых, которые еще не умерли, перебили голени железными брусьями, по римскому обыкновению, и бросили бы их тела в Енномскую пропасть. Хладнокровие центуриона только разжигало благочестивый пыл толпы. Неужели он дерзнет осквернить субботу, оставив на виду непогребенные тела? Некоторые уже подвернули полы плаща, чтобы бежать в Акру искать управы у претора.

— Солнце заходит! Сейчас солнце начнет спускаться с Хеврона! — испуганно кричал, взобравшись на камень, какой-то левит.