Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

— Сколько мальчику лет? — спрашиваю я Джамиля.

— Какому мальчику? — не понимает он.

Только когда мальчик снова садится, до него наконец доходит:

— A-а… Ты имеешь в виду Амира? Он у нас тут самый младший. В этом месяце ему исполняется тринадцать.

Эти Дадон

1

Когда упали «катюши», я обо всем забыла. Сначала взорвалась первая «катюша», совершенно ужасная, после чего сразу погасло электричество, а потом еще одна, ужаснее и громче первой в миллион раз — и я все забыла. Все остальные, кто там был, тоже забыли. Взрослые и старики, дети и младенцы — мы все всё забыли. И заорали.

Но после нашего крика, который заполнил собой кромешную тьму лестничной клетки, превратившую нас в многоногое, многорукое, многоротое дрожащее от страха существо, память вернулась. И вдруг дети начали звать родителей, а родители — детей, и кто-то крикнул:

— Почему закрыто бомбоубежище?

И чудище всеми своими многочисленными ртами спросило-обвинило-взмолилось:

— Почему закрыто бомбоубежище?

Тут один из голосов завопил:

— Где ключ? Надо принести ключ!

И чудище ответило эхом:

— Ключ!

Потом чьи-то руки встретились и спросили друг друга:

— Это ты, Элико? Это ты?

— Где Мейталь? Я не вижу Мейталь.

— Мама, — пискнул откуда-то голос, — я здесь!

И сразу после этого чудище зашевелилось и стало распределяться по семьям. Его члены начали отрываться от туловища и с мольбой выкрикивать имена отсутствующих детей, и эхо этих имен носилось в темном подъезде шестиэтажного дома, как безумный, потерявший управление лифт, который то поднимался вверх, то опускался вниз и бодал чудище в голову.

Потом чудище возопило снова:

— Где ключ? Пусть кто-нибудь уже принесет ключ! Ведь, того и гляди, еще одна «катюша» упадет!

И когда этот вопль перерос в вой, одна из голов чудища отделилась от него и отправилась вверх по лестнице на поиски ключа.

Затем чудище распухло еще сильнее, и его члены, включая новоприбывшие, стали рыдать, жаловаться и обвинять: «Почему ты остался дома? Ты что, не слышал, что падают „катюши“?» — «Я чуть не умерла, пока тебя нашла!» — «Не кричи на него так. Ты что, не видишь, какой он бледный?» — «Откуда ты знаешь, что он бледный? В этой темноте ничего не видно». — «Дайте ему пройти!» — «Дайте пройти!» — «У него есть ключ! Дайте ему пройти! У него есть ключ!» Но вместо того, чтобы расступиться, чудище сгрудилось еще больше и притиснулось ко входу в бомбоубежище. В конце концов, чей-то спокойный и уверенный голос все-таки сумел размягчить тело чудища и пролезть сквозь него.

И бомбоубежище наконец-то открылось.

Стены в бомбоубежище были голые, а свет фонарей и свечей резко контрастировал со светом того прекрасного солнечного дня, который больше походил на праздник или на субботу, чем на обычный будничный день. Свет в бомбоубежище был слабым и желтоватым, как выцветшие лохмотья, и казался Золушкой, какой она была до появления феи.

Маленькие дети жались к родителям, но смотрели на них так, словно не верили, что это и в самом деле их мамы и папы — как будто обнимавшие их руки казались им незнакомыми, — а мы все чувствовали себя так, словно находились в чреве кита.

Я дрожала, мне не хватало воздуха, а живот был точно мешок, наполненный острыми камнями, которые били меня изнутри и тянули к земле. Я села на пол, оперлась холодным и тяжелым, как железо, лбом на руку, и стала растирать заледеневшие щеки.

Я видела, как люди вокруг меня что-то говорили и как их губы шевелились, но ничего не слышала. Марсель что-то сказала, передала мне на руки своего сына Ашера, а затем протянула бутылочку и бумажную пеленку. Личико у него было красное, глазки — опухшие, и держать его было трудно, потому что он сильно брыкался, но как только я поднесла к его маленькому разинутому ротику бутылочку, он сразу же перестал сопротивляться, прижался ко мне, закрыл глазки и стал жадно сосать.

Шум у меня в голове начал постепенно стихать. «Держи бутылочку повыше, — сказала Марсель, коснувшись моей головы рукой, — а то он так воздуха наглотается. Что я могу поделать? Когда Иегуда нужен, его никогда рядом нету». Ашер продолжал мирно сосать. «Ладно, — сказала она, — пойду пока посижу с Моран. А ты давай мне тут, хватит уже, успокаивайся. Дрожишь вон прямо вся». Камни у меня в животе размягчились и округлились, как речная галька.

Так и не допив молоко в бутылочке до конца, Ашер уснул и только время от времени продолжал причмокивать губами. Пока он сосал, я чувствовала, как мне давит лифчик. Я не знала, надо ли вынимать бутылочку у него изо рта, но не решалась обернуться и спросить у Марсель: боялась, что он проснется. Кроме того, мне вообще не хотелось поднимать голову и видеть сидевших вокруг людей. Мне было хорошо и так. Мне хотелось смотреть только на Ашера, как будто в бомбоубежище никого, кроме нас, не было.

Но, увы, мы были там не одни. За спиной у меня надрывалась Моран. Она боялась, что через круглые вентиляционные отверстия в стене могут залететь «катюши». «Да не бойся же ты, глупенькая, — пыталась успокоить ее Марсель. — Это ведь не окна. Это для того, чтобы сюда заходил воздух. Трубы такие для воздуха, понимаешь? „Катюши“ через них влететь не могут. Давай ты не будешь на них смотреть, ладно? Отвернись, отвернись, не смотри. Лучше вон посмотри на Элико. Видишь, какой он молодец? Видишь, как тихо сидит?»

Однако Моран не унималась. Запах страха, исходивший от чудища, члены которого растеклись по всему бомбоубежищу, действовал на нее так же угнетающе, как и на всех остальных.

Ашер вспотел, его волосы намокли и прилипли к голове, и я вдруг увидела, что по ним ползет большая вошь. Я никогда не видела вшей так близко и впервые смогла подробно разглядеть все части ее тела: голову, лапки, коричневую спинку. Вши всегда вызывали у меня омерзение и, как назло, именно сейчас, когда моя затекшая рука лежала под головой Ашера, одна из них ко мне и приползла. Она гуляла по его волосам, как Красная Шапочка по лесу, и было такое ощущение, что из-за кустов сейчас выскочит серый волк. Мне вдруг ужасно захотелось почесать голову — мне вообще всегда хочется чесаться, когда кто-нибудь возле меня чешется или упоминает вшей, — но для того, чтобы почесаться, у меня не было свободной руки.

Моран громко взвыла и побежала к выходу.

— Шлепни-ка ты ее хорошенько, — предложил кто-то, обращаясь к Марсель. — А то она у тебя так никогда не уймется.

Потом послышались крики из другого конца бомбоубежища: там скандалили из-за матрасов и одеял. Потом какие-то люди стали ссориться из-за места. Потом стали откреплять прикрепленные цепями к стене двухэтажные железные кровати и укладываться на них. Некоторые размягчали концы свечей и прилепляли их к кроватям. Я смотрела на лица людей, белевшие в полутьме, и мне казалось, что я вижу фотографию, которую нам показывали в классе в день Катастрофы. Я пыталась это видение прогнать, говорила себе, что все сравнения хромают, что это совсем не одно и то же, но видение отказывалось уходить. Перед глазами мелькали ряды двухэтажных кроватей, на которых лежали скелеты в полосатых костюмах, тележки, нагруженные белыми трупами, забор из колючей проволоки, из-под которого тянулась худая дрожащая рука в надежде, что кто-нибудь положит в нее корку хлеба; и мне казалось, что эта рука — моя.

Тут снова послышались крики. Несколько человек стали ругать Шмуэля Коэна за то, что он унес ключ от бомбоубежища.

— Нет, ну ты представляешь? — возмущенно сказала Марсель, повернувшись ко мне. — Запер после обеда бомбоубежище, взял ключ и пошел домой спать! Так бы, наверное, до утра и проспал, если бы его «катюши» не разбудили. Иегуда пошел искать ключ, приходит, а в квартире темно, никого нет: Циона с детьми уехала к сестре в Беэр-Шеву, а Шмуэль сидит на кровати с ключом, зажатым в руке, и дрожит. И на что он только надеялся, не понимаю. Думал, что этот ключ спасет его, что ли?

— Да я же из-за детишек бомбоубежище запер, — оправдывался Шмуэль, опустив голову и глядя в пол, — из-за детишек. Они тут черт знает что устроили. Ваши, между прочим, детишки, не мои.

Сказав это, он поднял глаза и посмотрел на стоявших вокруг.

— Мы из-за тебя чуть не погибли! — крикнул чей-то голос. — Чуть не погибли!

— Вообще-то, — сказал еще один голос, — мы и сами кое в чем виноваты. Уже давно надо было сходить в горсовет и потребовать, чтобы здесь починили канализацию.

— И порядок мы могли бы навести, — поддержал его третий голос. — Одеял каких-нибудь притащить, женских журналов…

— Ну ладно, — сказал кто-то, — хватит уже на Иегуду наезжать. Дети тут действительно могли все растащить и поломать. Тут ведь сторожа нету, охранять некому.

После этого народ стал понемногу успокаиваться и устраиваться на ночлег. Люди ложились на матрасы и поворачивались друг к другу спинами, как будто отделяли себя от соседей воображаемыми перегородками. Я прислонилась к стене и смотрела, как они укладывают спать своих детей. На одном из матрасов положили «валетиком» сразу четверых, головой к ногам. «Ложись-ложись, моя сладкая, — говорила своей дочери одна из женщин. — Как только ты уснешь, у тебя сразу чесаться перестанет». Постепенно дети начали засыпать, как будто сон открыл дверь в свое жилище и стал впускать их к себе одного за другим, — и, когда он впустил последнего из них, наступила ночь.