Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Пьер словно очнулся ото сна; было около часа. Солнечный свет золотым дождем струился сквозь сверкающую листву зеленых дубов; усыпленный зноем Рим дремал у ног молодого священника. Он решился наконец покинуть сад и, все еще во власти ослепительных видений, спустился, неловко ступая по неровной мостовой дороги триумфаторов. Пьер дал себе слово в тот же день, еще до наступления вечера, пойти осмотреть древнюю Аппиеву дорогу. Возвращаться на улицу Джулиа ему не захотелось, и он позавтракал в кабачке предместья, где в полном одиночестве, под мушиное жужжание, два часа с лишком провел в просторной полутемной зале, точно в забытьи ожидая заката солнца.

Вот она, Аппиева дорога с двумя рядами горделивых могил, длинной прямой чертою рассекающая Кампанью! В древности царица всех дорог, она показалась Пьеру лишь победоносным продолжением Палатина. Та же воля к великолепию и господству, то же стремление обессмертить на земле память о римском величий, увековечив ее в мраморе. Эта воля победила забвение, мертвецы отвергли покой, они навеки остались в ряду живых — вдоль обочин дороги, по которой со всех концов света в Рим притекали людские толпы; и обожествленные статуи тех, кто давно уже обратился во прах, еще и поныне пустыми глазницами взирают на проезжих; и надписи все еще говорят, — в них громко звучат имена и титулы. От могилы Цецилии Метеллы до Казаль-Ротондо вдоль прямой и ровной дороги, по обе стороны пути, нескончаемой вереницей на километры некогда протянулось это своеобразное кладбище, где богатые и сильные мира сего состязались в тщеславии: кто оставит по себе мавзолей более внушительный, более нарядно и роскошно изукрашенный. Какая жажда бессмертия, какое напыщенное стремление пережить века, придать божественную величавость даже самой смерти, упокоив бренные останки во храме! И наследием этого далекого прошлого выглядит нынешнее великолепие генуэзского Кампо-Санто и римского Кампо-Верано, с их помпезными гробницами. Видением прошлого встают непомерные громады надгробий по обе стороны прославленного пути, который попирали римские легионы, когда, завоевав вселенную, они возвращались домой. Гробница Цецилии Метеллы сложена из таких огромных каменных глыб, ее стены такой толщины, что в средние века она была превращена в зубчатую крепостную башню. А дальше — другие памятники, восстановленные в наши дни в их прежнем виде, так что обломки мрамора, обнаруженные вокруг, теперь водружены на место; груды древнего цемента и кирпича с отлетевшими скульптурными украшениями, вздымающиеся, подобно полуразрушенным скалам; оголенные глыбы мрамора, еще сохранившие былые очертания; надгробия в виде храмов, в виде усеченных колонн, саркофаги, вознесенные на цоколях. Удивительная вереница горельефов с изображениями усопших — по три, по пять человек сразу; статуи, в торжественном апофеозе как бы воскрешающие усопших; скамьи в нишах, позволяющие прохожему, отдыхая, благословлять гостеприимство усопших; хвалебные эпитафии, прославляющие усопших, известных и безвестных — детей Секста Помпея Юста, Марка Сервилия Кварта, Гилария Фуска, Рабирия Гермодора, не считая могил, достаточно опрометчиво приписываемых Сенеке, Горациям и Куриациям. И, наконец, последняя гробница, самая необычайная, самая огромная, так называемая Казаль-Ротондо, столь обширная, что на ее фундаменте, служившем опорой для двойной ротонды, украшенной коринфскими пилястрами, большими светильниками и трагическими масками, позднее могла уместиться целая мыза с оливковой рощей.

Добравшись в экипаже до могилы Цецилии Метеллы, Пьер продолжал свою прогулку пешком и медленно дошел до Казаль-Ротондо. Местами проступала древняя мостовая, огромные плоские камни, покоробленные от времени куски лавы, — суровое испытание для самых лучших рессорных экипажей. Справа и слева, в придорожной траве, заглохшей кладбищенской траве, спаленной летним зноем, усеянной лиловатым чертополохом и перезревшим желтым укропом, тянется вереница рухнувших надгробий. Невысокая каменная стенка, в половину человеческого роста, отгораживает с обеих сторон эту рыжеватую травянистую поросль, где неумолчно стрекочут кузнечики; а дальше, сколько хватает глаз, простирается огромная и голая римская Кампанья. Порой где-нибудь на краю дороги маячат одинокая пиния, эвкалипт, белые от пыли маслины или смоковницы. Слева на равнине виднеются ржавого цвета аркады, остатки древнеримского водопровода Аква-Клаудио; вдали, до самых Сабин, до лиловато-синих Альбанских гор раскинулись тощие поля и виноградинки, небольшие мызы, белеют светлыми пятнами Фраскати, Рокка-ди-Папа, Альбано, и по мере приближения они становятся все крупнее и белее; а справа, в сторону моря, равнина ширится, ее волнистая зыбь уходит вдаль — и ни единого дома, ни единого дерева, необычайная величавая простота, сплошная, ровная гладь, будто океан, пересеченный во всю ширь прямою чертой, отделяющей его от неба. В разгаре лета солнце все выжигает, бескрайняя степь пламенеет переливчатым жаром полыхающей головни. В сентябре этот океан травы начинает зеленеть, тонет в розовом, сиреневом и ослепительно голубом цветении, обрызганный золотом чудесных солнечных закатов.

Пьер в мечтательном одиночестве медленно брел по нескончаемой глади этой дороги, задумчивой, величавой, овеянной пустынной тишиной, дороги прямой и голой, беспредельность которой сливается с беспредельностью Кампаньи. В воображении молодого аббата начинал воскресать Палатин, по обе стороны, сияя белизною мрамора, вновь возникали могильные памятники. Не здесь ли, у подножия этой груды кирпича, до странности похожей на огромную вазу, среди обломков громадных сфинксов, нашли голову колоссальной статуи? И Пьеру чудилось, будто это колоссальное изваяние вновь стоит меж двух возлежащих громадных сфинксов. А дальше, в небольшом склепе обнаружили прекрасную женскую статую; и хотя она была без головы, Пьер видел ее такой, какой она вышла из рук ваятеля, — с прелестным, улыбающимся лицом, которое дышало здоровьем и силой. Перед молодым аббатом воскресали стершиеся надписи, он бегло читал, легко понимал их, испытывая братские чувства к мертвецам, похороненным две тысячи лет назад. И дорога полнилась грохотом колесниц, тяжелой поступью войск, толкотней римской толпы, казалось, задевавшей его локтями, лихорадочной суетой большого города, раскинувшегося рядом. Пьеру виделась эпоха Флавиев, эпоха Антониев, все великолепие Аппиевой дороги во времена расцвета империи, ее гигантские гробницы, подобно храмам украшенные скульптурой. Какой монументальный путь смерти, какой величественный въезд, и как совершенна прямизна этой дороги, на которой великие мертвецы встречали приезжих, чтобы препроводить их к живым, какая неимоверная пышность, порожденная тщеславием умерших и пережившая их прах! У какого еще народа, самодержца и владыки мира, найдется такой парадный въезд! Какой еще народ возложил на своих мертвецов обязанность возвещать чужеземцам, что для него существует лишь бессмертие, ибо бессмертны даже его мертвецы, чья слава увековечена в этих гигантских надгробиях! Цоколь, не уступающий крепостному фундаменту, башня двадцати метров в поперечнике — и под нею покоится одна женщина! Обернувшись, Пьер в самом конце блистательной вереницы надгробий, которые двумя рядами мраморных дворцов-усыпальниц обступили дорогу, отчетливо различил вздымавшийся вдали Палатин: он сверкал мрамором императорских дворцов, грандиозного нагромождения дворцов, своей беспредельной мощью некогда попиравших землю.

Аббат слегка вздрогнул: два карабинера, не замеченные им в этом пустынном уголке, появились среди развалин. Место было ненадежное, и власти даже среди бела дня тайком охраняли туристов. За этим последовала еще одна волнующая встреча. Но то было лицо духовное — высокий старец в черной сутане с красной каймой и красным кушаком; Пьер, к своему удивлению, узнал в нем кардинала Бокканера. Тот медленно брел стороной сквозь заросли высокого укропа и колючего чертополоха; кардинал шел среди руин, понурив голову, ступая по обломкам древних надгробий, и настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил молодого священника. Пьер из учтивости отвернулся, он был поражен, увидев кардинала совершенно одного и так далеко от города. Но, обнаружив позади какой-то гробницы громоздкую карету, запряженную двумя вороными, с кучером на козлах и лакеем в темной ливрее, который застыл в ожидании, аббат догадался, в чем дело; он вспомнил, что кардиналам не положено ходить по Риму, и, желая совершить прогулку пешком, они вынуждены выезжать в карете за город. Но какой надменной печалью, каким горделивым одиночеством, какою отрешенностью веяло от этого высокого, погруженного в задумчивость старца, вдвойне возвеличенного перед богом и людьми, — князя церкви и князя по крови, которому удавалось подышать свежим вечерним воздухом лишь в пустынной глуши древнего кладбища!