Религии и тайные учения Востока - Йог Рамачарака

Вышесказанное особенно верно по отношению к персидским поэтам суфиям. Персидские суфии, еще более пылкие и несдержанные, чем индийские бхакти, выражают свою любовь к Единому в поэмах, заключающих в себе (согласно с традициями страны и культа) «внутренний и скрытый смысл». За страстной поэмой к «возлюбленной деве» кроется нежное чувство суфия к Единому. Подобно тому как за «вином, вином, вином!» Омара Хайяма проявляются доктрины и мысли суфия, так у других персидских поэтов «любовь к Единому» проявляется за «любовью к блестящеглазой деве», за «садом роз» и за «соловьем и розою» – в эротических персидских любовных песнях. Многие западные писатели сомневаются в этом и смеются над попыткой видеть божественный экстаз между строками жгучих, любовных стансов персидских поэтов. Но все, изучавшие персидскую литературу вместе с философией и религией персидских суфиев, согласны с вышеизложенными фактами. Поэмы суфиев, неверно понятые, могут, конечно, показаться богохульным смешением чувственности и религии. Поэтому едва ли можно упрекать авторов, вроде пастора В. Р. Инга, который утверждает, что «суфии или магометанские мистики совершенно открыто пользуются эротическим языком и являются истинными азиатами в своих попытках придать священный или символический характер потворству своим страстям». Пастор Инг обвиняет также суфиев в самом возмутительном богохульстве. Но его представление о возмутительном богохульстве легко понять, если вспомнить, что он и Эмерсона упрекает в «заигрывании с пантеистическим мистицизмом восточного типа», обвиняя Эмерсона в том, что он в некоторых отношениях напоминает персидских суфиев. Пастору Ингу просто не доставало хрустальных очков сметливости, когда он читал персидские поэмы, – в этом и вся беда.

Позвольте привести вам кое-что из творений этих возмутительно богохульствующих эротических персидских поэтов – этих опьяненных Богом душ, согласно поэтическому изображению их страны, служащему для выражения силы любви ко Всеблагому – Всепрекрасному. Нижеследующие строки взяты из поэм Ялал-уд-дина-Руми, одного из величайших поэтов суфизма:

Наш путь ведет к саду роз Единения.

Приди, приди! Ты душа, душа столь любимая, вращающаяся!Приди! приди! Ты кедр, верхушка кедра, вращающаяся!О, приди! Фонтан света, струясь, брызжет,и утренние звезды радостно ликуют, вращаясь!

Я молчу. Говори ты, душа души моей;Жаждая увидеть лик твой, каждый атом оживляется.

О, Ты, который каждое мгновение облегчаешь скорбисотен таких же беспомощных, как я.Дай молока моему младенцу – сердцу, избавь насот его рыданий.От начала веков очаг Твоего сердца –есть Твой град Единения:Доколе Ты оставишь в изгнании это затерянное сердце?

Князь красоты гордо выступает на охоту поутру;Пусть наши сердца падут жертвой стрел Его взгляда!Что за послания беспрерывно перебегают от Его глаз к моим!Пусть глаза мои возликуют и опьянеют от его послания!

Тело мое подобно луне, тающей от любви;Сердце мое как лютня Зуры, – пусть же порвутся его струны!Не смотри на ущерб луны, ни на горе Зуры:Думай о прелести его любви; да возрастет она в тысячу раз!

Какая на уме чудная невеста!Пусть мир отражением ее лица освежитсяи зарумянится как лица новобрачных!!

Жизнь вечная, мне кажется, есть время ЕдиненияПотому что, по-моему, там нет места времени.Жизнь есть сосуд; Единение – чистый напиток в нем.Без тебя какое мне дело до страданий сосуда?

Покажи мне лик Твой, я жажду сада и цветника из роз.Открой уста, мне нужен сахар в изобилии.О, Солнце, покажись из-за облаков.Я жажду видеть этот лучезарный горячий лик.

Движимые любовью вращаются души,Как ручьи, бегущие к великому царю океану.Ты солнце мыслей всех людей.Поцелуи твои – весенние цветы.Заря бледна, тоскуя по любви.Месяц в слезах скорбит.Ты роза и для Тебя, глубоко вздыхая, поют соловьи.

Становясь Всем во Всем, я ясно теперь во Всем вижу Бога;И сознаю, что от порыва к Единению взлетает крик любви.

В эту его брачную ночь, в присутствии невесты,Чистая его душа стремилась поцеловать ее руки.Любовь и госпожа укрыты и скрыты.Я не ошибусь, назвав его «невестой».

Секта любовников отлична от всех других.Любовники исповедуют свою собственную религию и веру.Какая в том беда, что на рубине нет клейма?Любовь бесстрашна посреди моря страхов.

Любовь души одна на всю жизнь и к одному живому.

Вечная жизнь достигается крайним забвениемсвоей собственной жизни.Когда Бог объявляется его страстному любовнику,любовник поглощается в Нем.И от него не остается даже одного волоска.Истинные любовники подобны теням,а когда светит солнце в зените,Тени исчезают.Тот истинный любовник, кому Бог говорит:«Я твой, а ты Мой!»

Кто достиг Единения с Богом, не нуждается в посредниках.

Земные формы – лишь тени солнца Истины –колыбель для младенцев, но слишком тесная колыбельдля тех, кто дорос до духовной зрелости.

Благодаря Твоей милости, я не свожувлюбленного взора с вечности.

Поэт, из стихов которого мы позаимствовали вышеприведенные выдержки, когда еще был очень молодым человеком, однажды посоветовал петь и плясать на похоронах друга. На упреки пораженных ужасом и негодующих присутствующих, он ответил: «Не уместно ли радоваться, благодарить и плясать, когда дух человеческий после многих лет пленения в клетке и темнице тела освобождается наконец и летит к тому Источнику, откуда прибыл?»

Ями, другой поэт суфиев, так воспел божественную любовь:

«Созерцал, смотрел столь пристально, пока сам не стал той, которую созерцал. Нет уже ни ее, ни меня, а лишь одно слитное нераздельное Бытие. Все, что не едино, должно страдать вследствие печали разлуки».

«Кто входит в град любви, находит в нем помещение только для Одного и только в Единстве, в Единении».

Омар Хайям, поэма которого «Рубайят» хорошо известна на Западе благодаря переводу Фитцджеральда, много говорил о любви, возлюбленном и любовнике. Но кроме нескольких стихов, приведенных нами в начала этого чтения, Фитцджеральд дает нам мало характерного по этому предмету. Главных мест он не перевел и не использовал, отдавая, по-видимому, предпочтение образным символам «вина». Однако Фитцджеральд все же включил строки, указывающие, что древний Омар понимал доктрину и преподавал философию. Следующие выдержки удостоверяют в этом:

Одни мечтают о мирской славе;Другие вздыхают об обещанном пророками рае.Ах, бери наличность и не заботься о кредите,Не обращай также внимания на отдаленный гул барабана.

(В приведенном четверостишии Омар оценивает одинаково и земное и небесное блаженства, так как оба они преходящи. Он приглашает лишь стремиться к осуществлению Единения с Богом, оставляя без внимания будущие плоскости и состояния, которые представляют собой лишь новые виды преходящего, непостоянного).

В этот мир, не зная ни «почему», ни «откуда»,Мы, подобно воде, волей-неволей вливаемся.И из этого мира, подобно ветру в пустыне,Не зная «куда», против нашей воли, скрываемся.

Гонят нас сюда, не спрашивая «откуда»?И, не осведомляя «куда», торопят вон отсюда!О, не одну чашу нужно этого запретного винаЧтобы потопить воспоминание о такой дерзости!

Тогда то, что от Тебя во мне, нечто действующееЗа завесой, стало искатьСвета во мраке и я услышал,Как бы извне, – «Мое в тебе ослепло».

Тюльпан, для утренней усладыНебесным даром винограда, подымается над землей;Поступай и ты так же, пока не опрокинешь небоНа землю – как опорожненную чашу.

Не смущайся впредь ни человеческим, ни божественным,Предоставь заботы о завтрашнем дне ветрам.И запусти свои пальцы в локоныСтройного как кедр, чудного винограда.

И если вино, которое пьешь, и губы, которые прижимаешь,Кончают тем, чем все начинается и все замыкается – т. е. «да».Думай, что ты сегодня то, чем был вчераИ что завтра ты не уменьшишься.

Когда же ангел более темного напитка,Наконец встретит тебя на берегу рекиИ, предлагая тебе чашу, пригласит твою душуОпорожнить ее – ты не задрожишь.

Не бойся, будто жизнь, покончив счетыС твоим и моим существованием, уже не даст подобных нам.Вечный Саки из своей трубки пустил миллионы пузырейТаких, как ты и я, – и будет пускать.

Его тайное присутствие, пробегая как ртутьпо венам вселенной,Избегает всех наших страданий.Принимая различные образы, все изменяетсяИ погибает. – Он один остается.

Момент угадан, – затем назад за загородку,В область мрака по окончании драмы,Которую для развлечения в Вечности,Он сам придумывает, ставит и ею любуется.

Мы не что иное, как подвижный рядВолшебных теней, – стройные образы, скользящиеВокруг солнца – этого фонаря, зажженногоВ полночь Хозяином представления.

Мы лишь беспомощные игрушки, которыми Он играетНа шахматной доске дней и ночей.Туда и сюда он движет нами и бьет, и убивает;И кладет по одиночке обратно в свой чулан.

Мячик вовсе не спрашивает – да или нет;Туда, сюда он мчится, куда швырнет его игрок.И Тот, кто кинул тебя в пространство,Он знает обо всем – Он знает, Он знает!

А я знаю вот что: загорится ли во мнеИстинный свет любви, или гнев меня снедает,Одна вспышка огня, захваченная в таверне,Лучше совершенно потерянной во храме.

Эти стихи дают представление о древнем Омаре, в котором так тесно переплелись и любовь, и печаль. Надежда и вера в рок, как близнецы, поделили его душу. Недоверие к философским умозрениям всегда побуждало его искать вино учения суфиев, которое приводит к опьянению божеством. Жизнь для него была лишь «игрой, которую Он разыгрывает на шахматной доске дней и ночей». Освобождение исходит только от «винограда, винограда!»