Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов

Потом я сказал Хануману, что ребенок и без того страдает странными фантазиями, не стоит ее заражать еще и аргентинским бредом.

Да, действительно, у нее было много странных фантазий…

Однажды Потаповы уехали куда-то по делам в город, а Лизу оставили с нами. Она сидела на коленях у Ханумана и говорила со мной по-русски, а Хануман придурковато улыбался, иногда изображая подобие русской речи, он говорил громко: «кто!!! почему??? куда???!!!» – передразнивая ее отчима.

Лиза сидела у него на коленях и говорила, что вот они втроем с папой и мамой шли гулять возле пруда а погода была такая что не очень и было прохладно и жук полз по песку на тропинке и папа не заметил жука и раздавил а жук был большой как он его не заметил и лап у него было много и если б я была бы жуком у меня было бы столько лап я бы могла в одной лапке держать чупа-чупс в другой мороженое в третьей колу в четвертой шарик и не надо было бы в школу ходить жуки же в школу не ходят правда и родителей нет у жуков которые кормят кашей жуки ведь вообще не едят правда зачем есть жуку ползла бы себе вот так по тропинке только тогда кто-нибудь взял бы да раздавил как того жука папа раз и нет меня…

Затем я впал в какой-то ступор. Это было после того, как подслушал Михаила, как он разговаривал с Иваном… Не совсем так… Скажем, это было после того, как Маис ушел в Германию. Он очень долго собирался. Все никак не мог решиться. Целый год планировал. Продумывал маршрут. Какой там – два года! Всех достал. Все только и ждали, когда он свалит. Но просто так никак не мог Маис уйти в Германию. Надо было что-то значительное сделать. Чтобы люди помнили такого Маиса. Чтоб всякий, кто жил в лагере Фарсетруп, мог потом сказать: а вот был такой Маис – да-а… Прежде, чем уйти в Германию, Маис должен был обязательно постричься.

Стриг в ту пору в Фарсетрупе один спортивный негр из Камеруна. Жан-Клод, бык! Он был уродлив, мало того что глаза навыкат, как у жабы, мало того что бородавки по всему лицу, так еще и с какой-то грыжей в животе, которую он всем показывал зачем-то. Зато гора мышц с него свисала такая, что становилось страшно, стоя подле него: если все это обвалится на тебя, так потом и не найдут… И гибок он был на удивление. Встанет вальяжно, ногу на подоконник поставит, то яйца чешет, которые почти вываливаются из шортов, то майку на пузе закатает по грудь, сосок поглаживает да свою грыжу ковыряет да рассматривает, бросая косые маслянистые взоры на арабчанок. Он, наверное, надорвался, подняв что-нибудь непомерно тяжелое, и теперь это в немалой степени служило предметом его гордости как мужика. Это было как бы свидетельством того, что он мог взвалить себе на плечи то, чего другой даже не решился бы приподнять! Своеобразная отметина мачизма… Он стриг за деньги, он, видимо, вложил в это дело и купил машинку. Некоторые машины покупают, а этот не стал разбрасываться, купил машинку да стричь начал тех, кто в машинах гоняли. Сам всегда брился налысо и других агитировал: подойдет к обросшему парню и начнет того стыдить, пока тот за двадцать крон не пойдет под его машинку. Однажды Маис, который за собой не следил из экономии или лени – мне до сих пор неясно, – получил внушение от своих собратьев по ремеслу: мол, не по-воровски выглядишь, ара! не мужик, с тобой на работу не пойдем! выглядишь, как бомж какой-то! – Маису необходимо было пойти «на работу», чтобы что-то иметь, прежде чем свалить.

Он решил постричься – пришлось идти к негру. Маис по-английски говорил еле-еле, а негр – только по-французски, потому что по-английски говорить не хотел и кривил рот, когда переходили на английский, по-английски он говорил с брезгливой снисходительностью, как будто с неполноценными. Меня он потому и любил, за то что с ним я ни слова не сказал по-английски! Потому он меня называл “mon frere” и стриг бесплатно. Мы с ним общались с тех пор, как он начал хранить у себя краденое. Это я его убедил. Он все время говорил, что делает это из уважения ко мне. Я в те дни для всех тогдашних воров служил своего рода переводчиком и склонял негров и прочих франкофонов приобретать краденые вещи, или хотя бы хранить и продавать краденое, по своей цене; ничего или почти ничего сам я не имел с этого, кроме языковой практики и бесплатного пайка. В тот раз пошел с Маисом к парикмахеру, чтобы переводить. Как всегда мы по пути постояли возле карты Европы, которая висела в коридоре. Как всегда Маис показал, где он однажды перейдет границу. «Вот тут, видишь, да, ахпер, – сказал он. – Пойдет Маис один, совсем один. Через Юлланд, Женя-джян, пойдет Маис. Вот сюда, брат-джян, поедет. О, и тут, ахпер, перейдет Маис границу. Один, понимаешь, ахпер, совсем один, никого больше не будет рядом, ночью, в лесу, вот так, брат-джян…» – «Да-да», – кивал я, да-да… И мы пошли стричься.

Жан-Клод усадил Маиса в коридоре, свернул красиво простынку вокруг шеи, потрогал его волосы, сказал, что помыть бы надо, – я перевел, Маис сказал:

– Зачем мыть?.. Пусть стрижет! Скажи, потом помою: два раза в день мыться – столько расходовать шампунь только зря! Пусть стрижет!

Я мягко попросил Жан-Клода приступить к постригу. Тот спросил, как стричь. Маис сказал, что под ноль.

– Ага, – сказал Жан-Клод, – будет, как настоящий парижанин.

Я перевел это Маису. Надо было видеть, как заблестели его глаза:

– О, да-да-да, – заговорил он, – конечно! Как парижанин! Как наш Азнавур, как наш Джаркаефф! Знаешь, настоящие армяне! А настоящие французы все имеют армянские корни! это те армяне, которые бежали от турков! Турки хотели всех армян искоренить, оставить только чучело армянина, поставить в музее! Вот, мол, был такой народ, армяне, осталось чучело! Но не вышло! Не вышло! Армяне первыми в Европе крестились! Первыми! Понял, да! Вот так! Нас у турков вырезать не вышло! Курдов вырезали! Ассирийцев вырезали! Византию вырезали! А нас не вышло! Вот так, понял, да!

– Точно, точно, – соглашался я: с этим подкованным молодым человеком соглашаться надо было во всем, что бы он ни сказал, мог и в глаза вцепиться, святое же, так его взбудоражило, так он завелся – я давился от внутреннего хохота.

Жан-Клод тем временем стал жаловаться:

– Слишком много перхоти, ну, так нельзя, надо же мыть голову! Он наверняка раз в месяц голову моет!

– Скажи ему, – сказал Маис, – чтоб не болтал много, а дело делал! Стриг! Мне некогда! Что он там говорит?

Я сказал, что парикмахер выражает свое восхищение его волосами, они такие маслянистые, такие красивые, что стричь жалко; Жан-Клоду я сказал, что по словам клиента, у него раздражение, некая экзема была недавно. Тот задергался:

– А можно ли стричь тогда вообще?.. Ведь можно заразить других!

– Чего он там дергается? – спросил Маис.

Я сказал, что парикмахер увидел какое-то редкостное вздутие на черепе Маиса, он боится, как бы не повредить вену, если она там проходит.

– Ничего, скажи, пусть стрижет – это меня в детстве уронили! – сказал Маис. – А что, Женя-джян, ты вообще думаешь о Каспарове?.. А?.. Никто лучше его не играет в шахматы, да?.. Карпов – мальчишка, да? Слушай, говорят, Каспаров даже компьютер обыграл? Его маму, да? Настоящий мастер, брат-джян, да? Теперь часы, видел, рекламирует – «Ролекс»! Слушай, сколько, интересно, ему дали за рекламу, как ты думаешь?

Жан-Клод тем временем проклял все; он чистил от перхоти машинку, трясся от гнева и брезгливости так, что по его коже, как по коже лошади в ветреный день, бежали судороги, он казался мне не то что голым, а человеком, с которого сняли кожу. Все это не кончилось сразу, потому что, когда Жан-Клод закончил и попросил двадцать крон, Маис спокойно сказал:

– Ахпер, объясни ему, что потом отдам – завтра или потом…

И не отдавал две недели, пока Жан-Клод не пришел со всей братией скандалить. Они б ни за что так не наглели, если б не понимали, насколько важно для воров хранить краденое у них. Тико это тоже отлично понимал: иметь склад, и надежный склад, такой, какой менты не станут прощупывать, было жизненно важно. Обыски случались только у тех, кто попадался, а камерунцы и конголезы никогда не рисковали; алжирцы воровали, марокканцы воровали, с ними иметь дело было невозможно, они тебя самого оберут; а камерунцы и конголезы – никогда! Чем чернее был африканец, тем тише себя вел. Тико воровал много и попадался иногда. Его время от времени проверяли. Последний раз изъяли все, даже в честную купленное. Потому ссориться с черными ему было накладно. Он мрачно посмотрел на Маиса и, собрав в крыльях носа все сопли, сказал: «Отдавай ему деньги, а то я отдам, а ты мне потом должен будешь!» – сказал зачем-то по-русски, наверное, чтоб и русских, и грузин, и курдов, и негров, понимавших по-русски, поставить в известность о своем решении. Тогда Маис, ощутив на себе давление всего лагеря, полез в карман, бубня ругательства зачем-то по-грузински… Это случилось после того, как Маис получил видеокассету – как бы письмо, от своего приятеля, который уехал в Америку и занялся там каким-то бизнесом или рэкетом, или черт знает чем. Гоп-стопом каким. Маис принес видеокассету к нам. Хануман вставил кассету в видео, и мы увидели следующее. В большой комнате – по-видимому, вилла – находилась толпа молодых ублюдков армянской наружности и с ними шикарные девочки, и вот чем они занимались. Парень, который, по словам Маиса, был его одноклассником, ходил от дипломата к дипломату, открывал и высыпал из них доллары, девочки прыгали в долларах, танцевали полуобнаженные, катались по полу, устланному зелеными бумажками, а парни их поливали шампанским. Под конец записи парень что-то кричал Маису в камеру по-армянски, тряс золотыми цепями на шее, скалил фиксы, выкатывал свои глаза, двигал носом так, чтоб тот казался клювом, и снова скалил фиксы. Что он кричал, было неясно, но эффект, который запись произвела на Маиса, был ошеломляющий. На нем лица не было; он посерел, почернел; он стал похож на мумию, которая вот-вот рассыплется. Он трясся, как паралитик, говорил невнятное, ходил по комнате, подходил к окну, ругался почему-то по-грузински, стучал кулаком в стены и стол, пинал стулья, закрывал глаза со стоном муки отчаяния, курил, пытался подергать себя за волосы, но волос уже не было, тогда пытался дотянуться до локтя, но не мог. Ушел, забыв кассету. Ханни врубил ее вновь. Но Маис тут же вернулся, вынул ее и у нас на глазах растоптал, разломал ее! (Жаль, подумал я, это просто бесценные кадры!) Маис перестал есть, даже когда угощали; он просто лежал в своей комнате, его лихорадило, он курил, он болел, а через некоторое время сделал стоп-азуль. То есть попросил о прекращении рассмотрения его дела о предоставлении убежища и уехал обратно, в Армению, – такое сильное впечатление произвела на него та запись. Вот так Маис ушел в Германию…