Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Я не удивлюсь, если люди, полагая, что это зло отныне и навсегда необходимо для развития цивилизации, попытаются сделать самое легкое из всего, закрыв глаза на все, что можно, и восхваляя гальванизированное искусство наших дней. Что касается меня, то я верю, что это зло — вовсе не неотъемлемое условие цивилизации. Оно лишь сопровождает ее на какой-то стадии, которая обновится и перейдет в другую, подобно всем предшествующим стадиям. Вместе с тем я уверен, что уничтожение искусства, то есть радости жизни, — существенная черта нынешнего состояния общества. Когда это состояние кончится, врожденная любовь человека к красоте, желание выразить ее больше не будут подавляться и искусство станет свободным. В то же время я не только допускаю, но заявляю во всеуслышание — и считаю исключительно важным сделать это, — что пока существует система конкуренции в производстве и распределении жизненных средств, будет идти своим чередом и упадок искусств, и если этой системе суждено жить вечно, то искусство несомненно обречено на смерть. Иными словами, умрет и сама цивилизация. Сейчас, я знаю, распространено мнение, что конкурентная система с ее девизом «горе отстающему» — это последняя стадия в развитии экономики и мир другой не увидит: она будто бы совершенна, поэтому ей присуща законченность, и очень дерзко идти наперекор этому мнению, которого, как я слышал, придерживаются самые ученые люди.

Хотя я и не ученый, но меня учили, что патриархальная система умерла в свое время, уступив место обществу свободных и рабов, которому в свою очередь пришло на смену общество феодалов и крепостных; пройдя сквозь видоизмененную форму, где существенную роль играли горожанин, цеховой ремесленник и его наемный работник, эта система была заменена, в свою очередь, нынешней системой так называемого свободного договора. И я охотно соглашусь, поскольку такая система существует сейчас, что все с начала мира подготавливало ее развитие; но что все события истории имели своей целью увековечение этой системы, само развитие этих событий меня в этом не убеждает.

Ибо я «один из тех, кого называют социалистами»; ибо я убежден, что экономическая система будет и далее развиваться, какие бы призрачные барьеры ни возводились на ее пути людьми, чья очевидная корысть сознательно или бессознательно привязывает их к настоящему и лишает надежды на будущее. Я считаю, что соперничество людей есть нечто звериное; взаимное же сотрудничество — человеческое. На мой взгляд, преобразования неразвитой конкурентной системы средневековья, путь которым преграждали личные отношения феодализма, перерастание сотрудничества цеховых ремесленников в процветающую конкуренцию laissez faire XIX века, неизбежно порождает анархию. Но из этой анархии и теми же способами, которыми конкурентная система пытается увековечить ее, возникает и дух сотрудничества, рожденный той борьбой, которая в прошлом произвела все перемены в жизни общества, а в будущем уничтожит все классы и, установив определенный и четкий общественный строй, заменит конкуренцию сотрудничеством во всем, что касается производства и распределения материальных средств. И я верю, что так как такое обновление будет во всех отношениях благотворно, то оно окажется особенно благоприятным для возрождения искусства, ныне уничтожаемого приверженцами современного общественного строя.

Эта моя надежда покоится, по моему глубокому убеждению, на весьма важной истине. Истина — в том, что все искусство, даже самое высокое, зависит от условий труда множества людей и что бесплодны и напрасны любые попытки даже самого высокого духовного искусства эмансипироваться от этих общих условий, — иначе говоря, любое искусство, которое утверждает, что оно покоится на особой образованности какого-нибудь класса или немногих избранных, по необходимости нереально и недолговечно. Искусство — это выражение радостности человеческого труда. Если эти слова и не принадлежат профессору Рёскину, в них, во всяком случае, воплощается основной принцип его учения. Никогда не утверждалась более важная истина. Если вообще возможно наслаждаться трудом, то какой поразительной глупостью представляется согласие людей трудиться без удовольствия! Какой ужасной социальной несправедливостью представится принуждение людей трудиться без удовольствия! Ибо, поскольку большинство честных людей должно трудиться, дело сводится к тому, принуждать ли их вести несчастную жизнь или разрешать им мириться с несчастной жизнью. Главное мое обвинение против нынешней общественной системы заключается в том, что она основана на безрадостном и чуждом искусству труде большинства людей и что обезображенность облика страны, о которой я говорил, ненавистна мне не только потому, что она причиняет страдание немногим из нас, все еще любящим искусство, но также и прежде всего потому, что она — свидетельство несчастной жизни, навязанной большинству людей системой конкурентной коммерции.

В основе наслаждения, присущего работе над любым произведением ручного труда, лежит острый интерес каждого здорового человека к здоровой жизни. Это наслаждение, мне кажется, складывается преимущественно из трех элементов: разнообразие, надежда работать творчески и чувство собственного достоинства, связанное с сознанием полезности своего труда. К этому нужно добавить также неизъяснимое физическое наслаждение, которое испытываешь от ловкости своего тела. Думаю, не нужно тратить много слов на доказательство, что эти ощущения, если бы они действительно сопровождали труд, непременно делали бы его радостным. Что касается приятного чувства разнообразия, то каждый из вас, кто хоть когда-нибудь создал что-либо, — и не важно, что именно, — помнит ту радость, которую переживаешь, когда из твоих рук выходит готовым первый образец. Что сталось бы с этой радостью, если бы вы были вынуждены делать всегда и в точности одно и то же? Что касается надежды что-либо создать, то разве может кто-нибудь из нас не понять радостной надежды создать достойную, а может быть, и превосходную вещь, которая без вас, мастера художественного ремесла, вообще никогда не существовала бы, вещь, которая нуждается в вас, кого никем другим заменить нельзя. Нетрудно, разумеется, понять, как услаждает труд чувство собственного достоинства, рожденное сознанием полезности своего дела. Сознание, что вы изготовляете вещь не для того, чтобы удовлетворить капризы глупца или кучки глупцов, но потому, что она хороша сама по себе, то есть полезна, — несомненно, поможет вам выполнить ваш повседневный труд. Что касается неизъяснимого физического наслаждения от ручного труда, то я действительно верю, что оно даже способно подвигнуть человека на физический и напряженный труд в гораздо большей мере, чем полагают обычно. Во всяком случае, это наслаждение лежит в основе искусства — даже самого зачаточного и примитивного.

Эта сложная радость от ручного труда есть прирожденное право всех тружеников. Я полагаю, что если у них отнять хоть часть этой радости, они все равно подверглись бы вырождению, но если эта радость отнята у них полностью, то они в самой работе становятся, — не скажу рабами, ибо это слово недостаточно сильно, — а машинами, и притом сознающими свое несчастье.

Я уже обращался к истории, ища в ней поддержку для своих надежд на необходимые перемены условий труда. Теперь мне бы хотелось привлечь историю в свидетели, что требование, чтобы труд был удовольствием, покоится на гораздо более серьезном основании, чем беспочвенные грезы. Все, что сохранилось от самых разных искусств, создававшихся во все времена и во всех странах, где надеялись на прогресс, до развития коммерческой системы, — довольно ясно показывает людям, которые способны видеть и понимать, что удовольствие всегда так или иначе сопровождало создание художественных произведений. Как ни трудно обосновывать этот факт по всем правилам педантичной науки, он неоднократно признавался теми, кто внимательно изучал искусство. Столь обычные в критике фразы, что-де такое-то и такое-то произведение, претендующее быть художественным, выполнено механически и лишено даже намека на чувство, довольно точно выражают отношение художников к образцам, восходящим к эпохам здорового искусства. Ведь механический и бесчувственный ремесленный труд не существовал почти до наших дней, но лишь плутократия создала условия, закрепившие господствующее положение за механическим трудом.

Средневековый ремесленник жил, конечно, под тяжким материальным гнетом, и все же, несмотря на пропасть между ним и его феодальным правителем, которую разверзла тогдашняя иерархическая система, различие между ними было скорее условным, чем реальным. Отсутствовало то резкое различие в языке, манерах и мыслях, которое отделяет сегодняшнего образованного представителя среднего класса, «джентльмена», даже от благопристойнейшего из представителей низшего класса. Такие необходимые художнику духовные качества, как ум, воображение, выдумка, тогда не должны были проходить суровое испытание конкурентного рынка, а богатые люди или удачливые соперники не претендовали еще быть единственными обладателями утонченной интеллектуальности. В те времена ремесла объединялись в гильдии, которые довольно отчетливо осуществляли разделение занятий и ревностно преграждали доступ к ним, но так как на рынке имела место лишь незначительная конкуренция между гильдиями, то изделия производили в первую очередь для домашнего потребления, и только излишки того, что потреблялось расположенными вблизи производства домами, могли попадать на рынок или в руки посредника, связывавшего производителя и потребителя. По этой причине внутри гильдий было лишь незначительное разделение труда. Взрослый или подросток, принятый как подмастерье, изучали ремесло от начала до конца и, разумеется, становились мастерами; на ранней стадии существования гильдий, когда мастера едва ли были даже маленькими капиталистами, ремесло характеризовалось только временным разделением труда. Позднее, когда мастера стали в какой-то мере капиталистами, а подмастерья, подобно мастерам, обрели привилегии, появилась прослойка наемных работников. Но маловероятно, чтобы различие между последними и аристократией гильдии было чем-то большим, чем простая условность. Одним словом, в продолжение всего этого периода работник должен был быть человеком смышленым. При такой системе труда на ремесленника не оказывалось никакого нажима с целью ускорить его работу — у него была возможность выполнять ее неторопливо и обдуманно. Для производства изделия требовался весь человек целиком, а не частичные способности многих людей. Такая система развивала весь ум и талант труженика, а не подавляла его односторонними операциями над пустяковыми деталями. Короче говоря, она не подчиняла руку и душу работающего нуждам рыночной конкуренции, но предоставляла ему свободу для развития его как человека. Эта система не знала доктрины, которая утверждает, что человек создан для торговли, но полагала еще в своей наивности, что торговля создана для человека, и именно эта система произвела на свет средневековое искусство, в котором гармоничное сотрудничество свободных умов достигло высшей точки, так что из всех искусств только одно оно вправе называться свободным. Влияние этой свободы и рожденного ею и широко распространившегося или, лучше сказать, всеобъемлющего чувства прекрасного обнаружило себя с достаточной очевидностью взрывом экспрессии итальянского Возрождения, его великолепного и плодовитого творческого гения. Несомненно также, что это славное искусство было плодом предшествующего пятивекового развития свободного народного творчества, а не современного ему подъема торговой системы, ибо слава Возрождения померкла до странности быстро, когда развилась коммерческая конкуренция, так что к концу XVII столетия и в интеллектуальном и в декоративном искусствах еще сохранялись присущие им формы, романтика же, то есть самый дух их, исчезла. Постепенно искусства никли и дряхлели под натиском духа коммерции, которая быстро набирала силу во всех цивилизованных странах. Искусство домостроения, называемое архитектурой, прекращалось или превратилось в простую игрушку рыночной конкуренции, через которую должны были теперь проходить все основные товары, потребляемые цивилизованными людьми. К этому времени коммерческий дух почти уничтожил ремесленную систему труда, где, как уже было сказано, носителем труда был хорошо обученный мастеровой, сменив ее тем, что я бы, с вашего разрешения, назвал системой мастерских, где при совершенной организации разделение ручного труда доведено до высшего предела и где производитель — уже не отдельный человек, а группа людей, в которой каждый зависит от своих товарищей и совершенно бесполезен сам по себе. Эта система разделения труда в мастерских совершенствовалась на протяжении XVIII века благодаря усилиям промышленных классов и благодаря запросам все более расширяющихся рынков. Эта система все еще жива в мелких мануфактурных производствах, близких к домашнему, и в нашей жизни ока занимает такое же место, какое занимали остатки ремесленной системы во времена становления системы мастерских. При этой системе, как я сказал, исчезла вся романтика ремесленных искусств, но их шаблонные приемы все еще процветали, ибо представление, что главной целью мануфактурного производства является изготовление товаров, все еще боролось с более новым представлением, одержавшим с той поры полную победу и сводившимся к тому, что производство осуществляется ради получения прибыли предпринимателем, с одной стороны, и ради обеспечения занятости трудящихся классов — с другой.