Пётр Первый - проклятый император - Андрей Буровский

Известно, что Пётр обожал Петербург, называл его «парадизом», то есть раем, и был к нему совершенно некритичен. Механик Андрей Нартов, знакомый с Петром лично и часто общавшийся с ним, передает, что, когда

«по случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей или съездов между господами похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычай и обряды, отвечал он так: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а впрочем, Париж воняет».

Петербург, по–видимому, издавал благоухание…

Пленный швед Ларе Юхан Эренмальм передает, что

«царь так привязался всем сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться».

Далее Эренмальм передает, что царь не раз и не два говорил, целуя крест, что он легче расстанется с половиной своего царства, чем с одним Петербургом.

Впрочем, есть немало и других свидетельств, и русских, и иностранных, в пользу того, что Пётр противопоставлял Петербург не только ненавистной Москве, но и вообще всему миру — и Парижу, и Лондону, и Стокгольму, и… словом, всему на свете.

Эта судорожная, некритичная, доходящая до крайности любовь не совсем обычна и для порта, и даже для собственной столицы, но объяснима для своего детища, для города, создаваемого как место для жизни и место последнего упокоения.

ЛЕГЕНДА ИМЕНИ

Современный человек (в том числе и житель Петербурга) редко сомневается — этот город назван в честь Петра I. На самом деле город был назван в честь святого Петра. Град святого Петра имел того же небесного покровителя, что и Рим, — то есть претендовал на такое же значительное положение в мире (Успенский Б.А., Лотман М.Ю. Отзвуки концепции «Москва — Третий Рим» в идеологии Петра Первого (к проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I. М., 1996. С. 124—141,128—129).

При этом герб Петербурга содержал те же мотивы, что и герб Рима (хотя, конечно, и видоизмененные должным образом): перекрещенным ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещенные якоря в гербе Петербурга (Виллинбахов Ю.И. Основание Петербурга и имперская эмблематика // Труды по знаковым системам. XVIII. Ученые записки Тартусского государ. университета. Вып. 664. Тарту, 1984. С. 46—55). Город ассоциировался и с Константинополем, и с Римом, и с Иерусалимом. Чем только не был он в воображении создателей!

Но уже при жизни Петра он в сознании современников (и самого Петра тоже) становился городом Петра I. Уже упоминавшийся Андрей Нартов передает такие слова Петра, который как раз садился в шлюпку, чтобы плыть к своему домику — бревенчатой избе, в три дня построенной для него солдатами:

«От малой хижины возрастет город. Где прежде жили рыбаки, тут сооружается столица Петра. Всему время при помощи Божией».

Сказано это было в 1703 году, когда только возводилась Петропавловская крепость, а славное будущее «Санкт–Питерьбурьха» можно было воображать себе решительно каким угодно — поскольку города еще не было.

Тем более к концу XVIII, к XIX веку Петербург становится в массовом сознании «городом Петра», и хотя образованные жители города и империи прекрасно помнят, в честь кого дано первоначальное название, Петербург — гораздо в большей степени город Петра I, чем святого Петра.

«Град Петра вознесся… горделиво»,

— писал А.С. Пушкин. Какого Петра? Светлого Апостола, ключаря Петра, впускающего в рай достойных, или того Петра, которому приписывается создание Петербурга («Люблю тебя, Петра творенье»…)? Анализируя тексты, очень легко понять, которого из Петров имеет в виду Александр Сергеевич.

А уж на обыденном уровне, для массового и не очень образованного человека, это и не обсуждается.

ГОРОД ИЛИ ГРОБНИЦА?

Получается совершенно удивительная вещь! Какие бы функции ни выполнял Петербург, какие бы роли он ни играл: роль столицы, порта, промышленного центра, центра европеизации остальной России, он играет еще одну роль, выполняет еще одну, совершенно удивительную функцию. Это своего рода колоссальная гробница для его создателя, Петра I.

Город, невероятным образом построенный там, где строить его было совершенно невозможно, а самое главное — совершенно не нужно. Город, само существование которого вызывает изумление, город — вызов стихиям, естественному течению событий и нормальному порядку вещей. Этот город оказывается примерно тем же, чем была Долина Царей, или Город Мертвых, для древних египтян. Разница в том, что Город Мертвых существовал отдельно от города живых, и в нем находили последнее упокоение не только фараоны, но и множество их приближенных и слуг, вплоть до самых что ни на есть простолюдинов, случайно оказавшихся работниками в доме или в поместье фараона или его приближенных.

А Санкт–Петербург — это самый что ни на есть живой город; город, который живет и развивается и, не говоря ни о чем другом, все меньше походит на военно–феодальный «парадиз», которым хотел видеть его Пётр. Но одновременно Петербург — это усыпальница, колоссальная гробница одного человека. По представлениям египтян, да и других народов Древнего Востока, фараон и должен жить в своей гробнице — жить не в переносном смысле слова, не на правах литературной или культурной метафоры, а в самом буквальном, непосредственном смысле слова. Примерно так, как живет Пётр в Петербурге. В конце концов, в египетских источниках есть упоминания боев, которые вели жрецы, охранявшие Город Мертвых, — натуральных боев с применением оружия, с ранеными и убитыми. В среде современных ученых полагается считать, что врагами жрецов были грабители, проникавшие в Город Мертвых, чтобы ограбить усыпальницы фараонов и их вельмож.

Но как раз Пётр I, который то охаживает встречных дубиной, то обрушивается на зазевавшихся многотонной массой бронзового коня, позволяет дать и другую трактовку этим очень давним событиям.

Пётр же продолжает жить в своей гробнице–Петербурге и по сей день. Если какому–то материалисту покажется неприемлемым мое утверждение — что он живет там как некое материальное существо, то пусть будет так: он живет в Петербурге в массовом сознании, или скорее уж тогда — в массовом подсознании русских людей.

Глава 3

О РЕГУЛЯРНОМ ГОСУДАРСТВЕ

— Вы хотите сказать, что когда ваш предок, майор Ходсон, расстрелял трех братьев, последних Великих Моголов, он действовал в их интересах?!

— В определенной степени, да, — ответил майор.

П. Данинос

Но всё–таки — что хотел создать в России Пётр I? Что конкретно означает это самое «регулярное государство»? Идея такого государства родилась в Германии в середине XVII века. Это никогда не была идея, овладевшая умами миллионов или хотя бы сотен тысяч людей. Большинство немцев если и слышали о ней, то очень смутно, и вряд ли представляли себе до конца, о чем вообще идет речь. Это касается и владетельных князей, то есть тех, кто стоял у кормила государства и мог бы заинтересоваться — а какие это новые способы управлять людьми придумали философы? Многие из этих владетельных князей и их приближенных наверняка читали сочинения Вульфа и Пуффендорфа, но ни одно из почти 300 германских государств даже не попыталось сделаться «регулярным государством».

Идея «регулярного государства» оставалась чистой воды теоретической идеей, интеллектуальной кабинетной конструкцией, которую если и обсуждали всерьез — то именно как философскую идею, и самое большее — несколько сотен человек на всю Германию, профессора университетов и их студенты.

А сама идея, при близком рассмотрении, оборачивается попыткой применить к жизни общества основные положения механики, представить общественную жизнь в упрощенной до примитивности форме. У гуманитариев и позже возникал соблазн перенести на «свои» науки то, что считается в науке «передовым». XVII и XVIII века в Европе — время безусловного господства механики. Многим механика казалась своего рода «правдой жизни», показывающей «настоящие» отношения во всех вообще сферах жизни. Сама Вселенная представлялась как бы исполинскими часами; про «небесную механику» и про «механику сфер» писали и Галилео Галилей, и Николай Коперник.

Ученые и философы Германии — в первую очередь Готфрид Лейбниц и его ученики — Вольф, Пуффендорф, Гроций — представляли и общество, и человека в виде простых, вполне однозначных механических схем, а отношения в обществе и государстве сводили к движениям самых элементарных фигур.

Для Лейбница государство представало как бы огромными часами: «как в часах одно колесо приводит в движение другое, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмерностью и гармонией, то стрелка жизни будет показывать стране счастливые часы».