Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

Только первые секунды в пении была пьяная разноголосица, но сейчас же хор сам собой наладился и чудесный металлический баритон Шервинского загремел, вплетаясь в звуки хора:

Сильный, Державный,Царствуй на славу нам…

Что-то неопределенное, но потрясшее души зрителей вложили старые «императорские» артисты Художественного театра в пение чудесного русского гимна. Словно миллиарды, отзвучавших в прошлом, в этом величественном гимне горячих восторженных голосов невидимым аккомпанементом вплелись в этот хор. Поднялись и вытянулись в струнку пьяные офицеры, выпрямленные невидимой чудесной пружиной, и не отрывая от них своего зачарованного взора, словно в каком-то странном полусне, стали подниматься зрители в зале. Еще не отзвучали последние, такие гордые слова старого гимна, как почти весь зал, не сознавая того, что он делает, стоял, словно и не было «Великого Октября»… И только с последним звуком, опомнившись, все стали садиться в свои кресла, стараясь не глядеть — друг на друга и поздно пугаясь того, что вышло как-то само собой…

Сталин, сидевший позади Розы, при первом же странном шуме в партере, прильнул к дырке в стенке ложи и увидал вставший, завороженный в каком-то забытьи зал. Нехорошая усмешка поползла по его жестокому, суровому лицу…

* * *

Когда на сцене артист в золотых погонах начал рассказывать легенду об Императоре, за кулисами какой-то молодой человек в костюме рабочего быстро скользнул за декорации, опустился на живот и достал из уголка ящичек. Лихорадочно спешившими руками он развернул промасленные газеты и сунул руку за гранатами. В этот момент его сзади обняли чьи-то сильные руки и к лицу прижался платок с одуряющим запахом. Молодой рабочий потерял сознание и невидимые руки унесли его в темную дверь. Через несколько минут у тайника появился, беспокойно озираясь, другой парень, ко через минуту и его тело бесшумно и незаметно скользнуло в темную пасть какой-то двери. А на сцене звенели стаканы и звучали возбужденные голоса. Русские офицеры пили перед концом Белого Киева…

…После конца второго акта Сталин, раздраженный и злой, решил уехать из театра домой. Но Лазарь и Роза так умильно просили осчастливить их коттедж своим посещением, что он решил и в самом деле прокатиться и рассеяться. Большие красивые глаза девушки молили так нежно…

— Предупредите товарища Ежова, что я на час-другой поехал к товарищу Кагановичу, — приказал он охраннику.

— Есть, товарищ Сталин, — коротко ответил тот. — Только, кажись, снизу сюда как раз сам товарищ Ежов идет…

И в самом деле, Ежов, спеша и сияя, с каким-то ящичком подмышкой подходил к ложе.

— Ну и цензура у тебя, Николай, — ворчливо заметил Сталин. — Такую пьесу пропустили на сцену… Чистая контрреволюция… Провокация… Дай-ка распоряжение выяснить, кто в зале первыми стали подниматься…

— Есть, товарищ Сталин. С пьесой трудновато было. Она ведь в мягкие времена написана — в НЭП. А тогда много ошибок было сделано. Как-то даже Ильичу сказали: «Конь о четырех ногах, да и то спотыкается».. А он, хи-хи-хи… так ответил: «Да ведь тут не один конь, а целая конюшня споткнулась»… Хи-хи. Болезни роста… Ошибка вышла. Мы учимся на своих ошибках, хи-хи-хи…

Сталин не улыбнулся на угодливые шуточки Ежова.

— Только дураки учатся на своих ошибках. Умные учатся на ошибках других, — мрачно проворчал он.

— Ну-да, да, конечно, — поддакнул Ежов, бережно прижимая к груди ящичек. Его лицо искрилось веселой покровительственной усмешкой. — А как теперь прикажешь? Запретить, что ли?

Сталин на секунду задумался. В самом деле — книгу читали тысячи и тысячи. Снять пьесу с репертуара — ненужный скандал, который только поднимет славу и пьесы и книги. Только реклама этой вот сцены с гимном. Интонацию этих старых контрреволюционных артистов не задавишь… Как же быть?

Потом блестящая мысль пришла ему в голову.

— А мы вот что сделаем, Николай. Передай от моего имени этому старому хрычу, директору, выражение моего недовольства и удивления, и приказ, чтобы в следующих представлениях все это (видно было, что Сталину неприятно произнести «Боже Царя Храни») пение проходило совсем под пьяную лавочку. Небось на репетициях так, сволочи, не пели. Пусть это золотопогонное офицерьё уже валяется под столом в пьяном виде и ни в коем случае не встает смирно. И без ин-то-на-ций!.. Понятно? Тогда и зал смирно сидеть будет, ха-ха-ха…

Хитрая усмешка появилась на его лице. Роза вздохнула, как бы пораженная его гениальностью и, нежно склоняясь к нему, прошептала:

— Ах, какой изумительный выход…

— Это вот правильно, — опять как-то покровительственно ответил Ежов. — Так сказать, не «Боже, Царя храни», а «Боже, ОТ Царя храни»… Хи-хи… Наш-то ведь последний Царь царствовал не как в гимне, а как раз наоборот — на славу врагам и на страх нам… Хи-хи-хи… Ну и вышел в расход… А теперь, Иосиф Виссарионович, довольно литературы. Приступим к делам серьезным. Я тебе тут подарочек принес. Подарочек ценный, можно сказать. Сурпризец…

И он, торжествующе сияя, протянул ящичек Сталину. Удивленный Сталин приоткрыл крышку и увидел там две ручных гранаты. Его рука резко отдернулась. Ежов торжествующе засмеялся.

— Да они уже без кишек. Охолощенные! — Откуда это у тебя?

— А это, дорогой мой Иосиф Виссарионович, полчаса тому назад в твою личность должно было полететь… Под звуки царского гимна. Здорово удумано было!

Испуганная Роза откровенно прижалась к плечу Сталина. Тот, чувствуя это прикосновение, вызывающе усмехнулся и провел рукой по усам.

— Ликвидировал? — коротко спросил он.

— Ну, ясно. На самом на корню.

— Молодец! Следствие уже начал?

— Еще бы…

— Ладно! Завтра утром доложишь. Вот тебе и прогулка в театр. Вот тебе и «Дни Турбиных»… Только высунь куда-нибудь нос, как…

Он галантно взял девушку под руку и стал спускаться по потайной лестнице…

* * *

В те часы, когда занавес с серой чайкой раздвигался и переносил московских зрителей 1936 года в Киев 1918-го, от Москвы-реки, вдоль высокой кремлевской стены, поднимались рука об руку Пенза с Таней.

Им было хорошо друг с другом. Пенза чувствовал себя в компании этой милой девушки просто и спокойно. Ему казалось, что когда он с нею, не только исчезают морщины забот на его лбу, но и старые морщины на его сердце. Мягкая веселость и доверчивая беззаботность этой девушки с серьезными глазами и всегда улыбающимися губами напоминала ему его молодость в Пензе, гимназические времена, маевки, бурно брызжущий веселый смех друзей, — времена, когда все казалось простым, ясным и интересным.

Таня не пыталась анализировать, почему ей хорошо с этим сильным серьезным рабочим. Она как-то сразу женской интуицией почувствовала к нему безотчетное доверие и какой-то сорт женской жалости к его внутреннему одиночеству и замкнутости. Пенза не был человеком, напрашивающимся на такую жалость, но сердечная ласковость лилась от Тани, как тепло и свет от солнца. Маршал с его выдающейся внешностью, славой и обеспеченностью, был давно избалован поклонением женщин, но в этой девушке было что-то свежее, чистое и светлое, что трогало его твердое сердце. Таня не играла, не кокетничала и, видимо, искренно верила, что Пенза — мастер авиазавода, существо даже чуть низшее, чем советский молодой студент. И оттенок чуть заметной комической покровительственности — вот вроде знаменитых бутербродов, сунутых «бедненькому рабочему» на завтрак — изредка проскальзывал в отношениях Тани и неизменно трогал и забавлял Пензу.

Они были уже совсем приятелями. Болтая и смеясь, оба поднялись к храму Василия Блаженного и там остановились. Был ранний лунный, светлый вечер. Москва сияла миллиардами огней. По площади с низким шумом стремился поток людей. Гудели автомобили, резко звонили, проносясь вверх и вниз, трамваи. Но средина площади была пуста — людской муравейник шевелился только по краям. Таня потянула приятеля к храму и там, в тени каменной громады, присела на ступеньки.

— Погоди-ка, голубчик. Этак не годится! Камень-то ведь холодный.

И Пенза, сняв свой пиджак, заботливо постелил его на ступеньке;

— Спасибо, Мишенька, — ласково сказала она. — А ты-то сам как?

— Ну, если старые солдаты будут бояться простуды, — пропала Россия!

Таня звонко рассмеялась.

— Тут ни словечка верного нет, Миша! И никогда Россия пропасть не может. Россия вечна!

— Как так «вечна»? — улыбнулся энтузиазму девушки Пенза. — Да ведь Россия уже теперь не существует.

— Как так?

— Да так… Есть СССР, РСФСР, но России, как таковой, нет.

— «Как таковой»! — рассердилась девушка. — Как тебе, Мища, не стыдно в самом деле! Да мы-то с тобой — русские?