Русская фантастика – 2016 (сборник) - Светлана Колесник

Признаюсь, мне захотелось сделать для него что-нибудь хорошее, но – признаюсь еще раз – ничего так и не пришло на ум. Увы, ничто из того, что я мог предложить, не могло его заинтересовать, и это казалось так же очевидно, как и то, что ничего из представляющего для него ценность у меня не было. Как всегда.

2

Надо сказать, что Бусик нимало не тяготился своим житийствованием. В отличие от пошлых чеховских футлярусов, он скорее являл собою пример кантовой Ding an sich, содержа в себе все, что только и стоило интереса. Курс его о Столетней войне вполне пользовался успехом – как и другой, об итальянских полисах времен замятни Вельфов со Штауфенами, – однако сам он, казалось, никак не связывал свое присутствие в университете с тем материальным воплощением, которое бухгалтерия ежемесячно начисляла ему в виде жалованья. Деньги им тратились преимущественно на книги, заполняющие его комнату практически целиком, оставив лишь узкие тропки, соединяющие дверь с казенной койкой – не всегда опрятной, не всегда прибранной, – и столом, в зависимости от обстоятельств бывшим то рабочим, то обеденным. Всякий раз, за несколько дней до очередного финансового пополнения, он с недоумением убеждался, что его платежная карточка (пин-код которой, к слову, чудеснейшим образом совпадал с годом битвы при Азенкуре, которой так стремился не допустить маршал ле Менгр) оказывалась безукоризненно пустой, так что приходилось довольствоваться благоразумно сделанными крупяными запасами.

Студенты любили Бусика за незлобливый нрав и полнейшее равнодушие к чужой безалаберности. В конце концов, резонно говаривал он, истории абсолютно безразлично, знаете ли вы ее, и менее всего она нуждается в принудительном вколачивании. Претендующие на «отлично», впрочем, удостаивались вдумчивого диалога о предмете, завершавшегося, как правило, абсолютным довольством сторон.

Регулярно у него публиковались статьи то по одному, то по другому волнительному для коллег вопросу, всякий раз меткие, не без блеска – однако тематика их была столь разнообразна, что не оставляла ни малейшей надежды свести их в единый опус, способный сойти за докторскую. Безобидный чудак, более всего походил он на стебельчатоглазого моллюска, время от времени вытягивающего из безопасной раковины шаловливые щупальца, увенчанные парой любопытных глаз.

Он не был чужд безумств – в своем, бусиковском их разумении. Полагаю, многие, мнившие себя знатоками человечьих душ, немало удивились бы, узнав, что кроличья краснота его глаз имела своей причиной не бессонные бдения над заковыристой загадкой, и уж тем более не выбивающиеся за чопорные рамки излишества разного сорта, а хитроумную забаву, им же и придуманную. Подобные ночи он, бывало, готовил неделями, как хитроумный престидижитатор по многу дней оттачивает приемы, призванные убедить простецов в реальности чуда. В урочный же час, после тщательной рекогносцировки, Бусик учинял баталию на заранее присмотренном историческом форуме. Суть забавы состояла в том, чтобы бросив весьма спорный со всех сторон тезис, самому же, перелогинясь под другой ник, ринуться его опровергать. Затем в бой вступали третий, четвертый его аватар – и вот уже на поле, покрытом клубами цитат, градом сыплются даты, спешно возводятся капониры силлогизмов и орильоны допущений, а отборная кавалерия фактов ждет своего часа, дабы одним ударом решить исход битвы.

Поводом для гигантского, порой на сотни реплик, трэда, могло стать абсолютно все, от родного языка Людовика Заморского до обстоятельств гибели тауэрских принцев. Целью же служило абсолютное освещение вопроса со всеми возможными pro et contra, не оставляющее автохтонам ни малейшего зазора, позволяющего вставить существенную реплику. Тогда затеянная Бусиком плутня признавалась успешной – и редко, редко стороннему нонкомбатанту удавалось явить себя в качестве реального участника боевых действий.

В общем, Бусик нашел магическое равновесие с тем, что лет триста назад называлось планидою, и был, по своему счету, абсолютно счастлив.

3

А потом вдруг случилось лето – юное, прекрасное, безжалостное. Шестаков сломал ногу, Каримова ушла в декрет, Евстафьев на полгода укатил читать лекции в Пеппердин – и вышло так, что безотказный Бусик вдруг оказался на морском берегу с ватагой студентов, отрабатывающих археологическую практику. Благо место было давно прикормленное, со своей укатанной колеей быта. Работы на раскопе (в основном скифские, хотя случались и сарматы, и греки – много кто потоптался о тех краях) велись не первый год, лагерь на полторы сотни палаток успел обзавестись традициями и даже собственным флагом, что ни зорька поднимавшимся над начальственным биваком. Были там и Бусиковы коллеги из местного университетского филиала, и армия волонтеров, тратящая отпуска на благо науки, так что практикантов взяли в оборот привычно и весело, а самого Бусика немедля подрядили выступить в действующем при лагере вечернем лектории с чем-нибудь познавательным. Например, о Генуэзской Республике – благо владений ее в относительной близости было предостаточно: Тана, Матрега, Тавролако, Солдайя, Кафа…

В первую ночь он, непривычный к кочевому житью, долго ворочался в своей легкомысленно-сиреневой палатке, однако наутро пошла работа, и жарило солнце, и плов с крепчайшим чаем был дивно хорош (а спиртное запрещено категорически – да и зачем), и когда, убедившись, что наперсники его не затевают никаких безумств и фанаберий, Бусик окуклился в спальном мешке, сон его был безмятежен и ровен.

Вечером он уже не без интереса присутствовал на диспуте, где бородач-аспирант, вылитый Аристотель с Рафаэлевой «Афинской школы», рубя воздух мозолистой от лопаты ладонью, отстаивал киммерийское, а не эллинское происхождение первого из Митридатов.

А потом бородач вдруг умолк – и вечер заполнился тем, для чего и был предназначен: треском цикад, плеском волн, еле слышным гитарным перебором. Крупные звезды оставляли на морской ряби переливчатые росчерки, и сердце замирало от восторга, и ничего больше не было нужно.

«Но позвольте, молодой человек, – раздался хорошо поставленный басок профессора Оболина. – Вы же буквально черт знает что здесь несете!»

4

Неукротимая ее белобрысость, с протуберанцами которой не могли совладать никакие стихии, так что даже из моря она выходила с торчащими во все стороны прядями, поразительно контрастировала с отрешенной безмятежностью облика. Глаза, светло-серые, слюдяные, вечно смотрели куда-то вбок, а окликнувший ее вдруг наталкивался на удивленный, будто спросонок, взгляд.

Она была лучшей художницей экспедиции, умеющей с фотографической точностью запечатлеть сложнейший орнамент керамики или полустершуюся надпись, так что от прочих работ была освобождена – как и от необходимости принимать к сведению общие правила касательно внешнего вида. Пренебрегая требованием об обязательной закрытой обуви, ее узкие ступни невозмутимо ступали по бритвенной остроты колышам – запекшимся на солнце глиняным комьям. Длинная, до щиколоток, в крупных цветах юбка не снималась даже во время купания, превращаясь в русалочий хвост. Плечи ее были совершенны. Перси, небольшие, но крепкие, идеально сферические, готовы были прорвать своими жалами невесомую ткань. Звали ее – пора бы уж перестать громоздить местоимения – Настей.

Волонтерствовать на раскоп она приезжала не первый год, всем была своей – хотя и сторонилась шумных компаний. В свободное от зарисовки найденного время Настя бродила по окрестностям со своим блокнотом либо просто сидела на берегу, глядя в горизонт. Вечерами, впрочем, она в охотку подсаживалась к чьему-нибудь биваку, но и тогда была как бы вне общего настроя, так что нельзя было угадать, слушает ли она пение, стихи, ученые споры, походные россказни – или для нее они все тот же шум прибоя, фон, под который грезится о чем-то своем.

При том отношение к ней было самое что ни на есть дружелюбное: Бусик примечал не раз, как ее теребят, призывая к общему досугу, как могучие копачи, буйные что в работе, что в веселье, рядом с нею вдруг оказываются тихими, предупредительными – она же в ответ, глядя в сторону, лишь пожимает плечом.

5

За день до своего бенефиса Бусик вдруг взволновался.

Проведя за кафедрой не одну сотню часов, он нимало не чинился аудитории, читая курс преимущественно для себя, резонно полагая, что заинтересованные вопросом уши внимательны и без его особенных усилий, а насильно мил не будешь. Тем паче что довольно быстро лекции его приобрели округлую завершенность, так что год от года оставалось лишь следовать раз навсегда проложенным маршрутом, с одними и теми же дежурными репризами в раз и навсегда определенных местах, тщательно избегая любых экспромтов.

Тут было другое, и хотя тему предстоящего спича Бусик знал доскональнейше, всегда оставалась возможность фатального сбоя, рокового упущения, нелепой ошибки, и тогда… Об этом «тогда» нежнейшая стебельчатоглазая Бусикова сущность не могла даже помыслить без ужаса.