Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

Зачем наши студенты каждый день выкрикивают лозунги, требуя новых смертных приговоров?

Сначала Бахри не ответил. Он замер, склонил голову и сплел пальцы рук перед собой в замок. Потом заговорил медленно, с напряженной ясностью. Они должны заплатить эту цену, сказал он. Их судят за прошлые деяния. Иранский народ не потерпит их преступлений. А как же новые преступления, спросила я, когда он вымолвил последнее слово. Их нужно молча терпеть? Сегодня все стали врагами Бога – бывшие министры и учителя, проститутки, революционеры с крайне левыми взглядами – каждый день их убивают. Чем эти люди заслужили такое обращение?

Тут его лицо ожесточилось, а глаза загорелись упрямством. Он повторил, что за старые преступления нужно платить. Это не игра, сказал он; это революция. Я спросила, будут ли меня судить за мое прошлое. Но в чем-то он был прав: нам всем придется рано или поздно платить по счетам. В игре жизни не было невиновных, в этом я не сомневалась. Платить придется всем, но не за преступления, в которых нас обвиняли. Нам придется выплачивать другие долги. Тогда я еще не знала, что моя выплата уже началась и то, что сейчас происходило, было частью этой сделки. Лишь много позже все встало на свои места.

16

Было поздно; я сидела в библиотеке. В последнее время я проводила там много времени, так как отыскать «империалистические» романы в книжных магазинах становилось все более сложной задачей. Я вышла из библиотеки с книгами под мышкой и заметила его у двери. Он сложил ладони перед грудью в жесте почтения мне, своему учителю, но в напряженной гримасе я углядела чувство упоения властью. Ниязи запомнился мне тем, что всегда ходил в белой рубашке, застегнутой под горло на все пуговицы. Рубашку он никогда не заправлял. Он был крепкого телосложения, глаза голубые, светло-каштановые волосы подстрижены очень коротко, шея толстая, розоватая. Ее будто вылепили из мягкой глины и потом поставили сверху на воротник рубашки. Он всегда был очень вежлив.

– Мэм, можно вас на секундочку? – Дело было в середине семестра, но мне так и не выделили свой кабинет, поэтому мы остановились в коридоре, и я его выслушала. Он жаловался на Гэтсби. Сказал, что рассказывает мне об этом «для моего же блага». Для моего же блага? Что за странная фраза. Он сказал, что мне, должно быть, известно, как сильно он меня уважает, иначе мы бы сейчас не говорили. Итак, у него была жалоба. На кого, и при чем тут я, спросила я? На Гэтсби. Я в шутку спросила, подал ли он жалобу на мистера Гэтсби в официальные инстанции. И напомнила, что подобные действия в любом случае бесполезны, так как Гэтсби мертв уже давно.

Но Ниязи не шутил. Нет, профессор, сказал он, мои претензии не к самому мистеру Гэтсби, а к роману. Этот роман аморален. Он учит молодежь плохому, отравляет умы – неужели я этого не понимаю? Я не понимала. Я напомнила, что «Великий Гэтсби» – литературный вымысел, а не руководство к действию. Но неужели я не вижу, не унимался Ниязи, что эти романы и их герои становятся нашими образцами для подражания в реальной жизни? Может, мистер Гэтсби и является подходящим образцом для американцев, но не для нашей революционной молодежи! Я слушала его, и мне почему-то понравилась мысль, что этот юноша считает теоретически возможным для себя поддаться искушению и захотеть стать похожим на Гэтсби.

Ниязи не видел разницы между романом Фицджеральда и фактической реальностью своей жизни. «Великий Гэтсби» в его глазах символизировал все американское, а Америка для нас была ядом; чистым ядом! Иранских студентов нужно учить противостоять американской аморальности, сказал он. Он выглядел совершенно серьезным; его привели ко мне добрые намерения.

Тут мне захотелось пошутить. Раз уж мы живем в эпоху публичных процессов, сказала я, давайте устроим суд над «Великим Гэтсби»: Ниязи будет обвинителем и напишет эссе с аргументами против обвиняемого. Между прочим, сказала я, когда романы Фицджеральда только вышли в США, многие восприняли их так же, как сейчас Ниязи. Может, другими словами, но люди тогда говорили примерно то же самое. Так что не стоит считать себя одиноким в своих взглядах.

На следующий день я представила этот план группе. Настоящий суд устраивать не будем, конечно же, но у нас может быть прокурор, адвокат защиты и подсудимый; остальные будут присяжными. Прокурором я назначила Ниязи; также нужен был судья, подсудимый и адвокат защиты.

После долгих споров – никто не хотел играть эти роли – мы наконец уговорили одного из студентов с крайне левыми взглядами быть судьей. Но тут запротестовали Ниязи и его друзья: мол, этот студент предвзято настроен к обвинению. Пораздумав еще, мы выбрали судьей Фарзана, застенчивого, прилежного юношу, довольно высокопарного, но, к счастью, скромного. Адвокатом защиты никто становиться не хотел. Кое-кто заметил, что раз я выбрала книгу, я и должна ее защищать. Я возразила, что в таком случае буду не адвокатом, а подсудимым, и пообещала тесно сотрудничать со своим адвокатом и выступить в свою защиту. Наконец на роль адвоката вызвалась Заррин – они с Видой шепотом посовещались и после того, как та пару раз убедительно толкнула ее локтем, Заррин согласилась. Она уточнила, кого я изображаю: Фицджеральда или саму книгу. Мы решили, что я буду книгой, ведь Фицджеральд мог и не обладать теми качествами, которые мы обнаруживаем в романе. Решили, что любой студент из группы в ходе суда может в любой момент прервать защиту или обвинение собственными замечаниями и вопросами.

Я чувствовала, что зря согласилась играть роль подсудимой, ведь это ставило обвинителя в неловкое положение. Если бы кто-то из студентов согласился на эту роль, было бы намного интереснее. Но никто не захотел выступить от имени «Гэтсби». И Ниязи – в нем чувствовалась такая упрямая самоуверенность, такое отсутствие гибкости, что мне в конце концов стало не жалко запугивать его своим авторитетом.

Через несколько дней ко мне пришел Бахри. Мы не говорили с глазу на глаз довольно долго. Он был слегка взбешен. Я с удовольствием отметила, что впервые за все время нашего знакомства он был возбужден и, кажется, забыл о своей четкой, спокойной манере изъясняться. Неужели так необходимо устраивать суд над книгой, спросил он? Я опешила. А что вы хотели, спросила я – чтобы я вычеркнула книгу из программы, не сказав ни слова в ее оправдание? Да и время для судов самое подходящее. Или я неправа?