Трое в лодке, не считая собаки - Джером Джером

Я знал однажды юношу, изучавшего игру на волынке, и вы не поверите, сколько ему пришлось встречать противодействия. Да даже от членов собственной семьи он не получал того, что можно бы назвать активным сочувствием. Отец его с самого начала был против и высказался вполне определенно по этому поводу.

Пытался было мой приятель вставать рано поутру для упражнений, но ему пришлось отказаться от этого из-за сестры. Она была несколько религиозного склада и находила, что греховно начинать день с такого занятия.

Тогда он принялся взамен просиживать по ночам и играть, после того как все семейство уже улеглось спать, но и тут дело не выгорело, потому что дом приобрел из-за него дурную славу. Возвращаясь поздно ночью по домам, люди останавливались на улице послушать, а на другой день разносили по всему городу, что ночью у мистера Джефферсона совершено страшное преступление; причем описывались крики жертвы, грубая ругань и богохульства убийцы, за которыми следовали мольба о пощаде и замирающее хрипение умирающего.

Тогда ему разрешили упражняться в дневное время в черной кухне, при закрытых дверях; но, несмотря на эти предосторожности, наиболее удачные его пассажи все же проникали в гостиную и расстраивали его бедняжку мать почти до слез.

Она утверждала, что они напоминают ей о покойном отце. Бедняга был проглочен акулой во время купанья у берегов Новой Гвинеи, — но в чем здесь заключалась связь, она не умела объяснить.

Тогда ему выстроили шалаш в конце сада, за четверть мили от дома, и вынуждали его таскать туда волынку, когда ему хотелось поупражняться. Иногда в доме появлялся посетитель, ничего не знавший обо всем этом, его забывали предостеречь, он отправлялся пройтись по саду и неожиданно слышал эту волынку, не будучи к ней подготовленным и не зная, что это такое. Сильный духом человек обыкновенно отделывался нервным припадком, но человек средних способностей нередко впадал в острое помешательство.

Надо признаться, что в первоначальных попытках любителя волынки, Действительно, есть что-то печальное. Я сам это чувствовал, внимая своему юному другу. Инструмент, как видно, тяжел для исполнителя. Необходимо, начиная, набрать достаточно дыхания для всего мотива — так я заключаю, по крайней мере, из исполнения Джефферсона.

Начинал он великолепно, с дикого, полного, боевого звука, воодушевляюще действовавшего на слушателя. Но по мере продолжения звук становился все слабее и слабее, а последнее колено обыкновенно прерывалось на половине свистом и шипеньем.

Требуется хорошее здоровье, чтобы играть на волынке. Юный Джефферсон научился играть только одну мелодию; но я ни разу не слыхал, чтобы кто-либо жаловался на скудость его репертуара. Мелодия эта была: «То Кэмбеллы идут — ура, ура!» — так он говорил, хотя отец его всегда уверял, что это «Колокольчики Шотландии». Никто не был в точности уверен, что оно такое, но все соглашались, что характер музыки шотландский.

Посторонним предоставлялось угадывать три раза, и каждый угадывал другой мотив.

Гаррис стал очень неприятен после ужина — полагаю, что в том виновато рагу: Гаррис не привык к изысканному столу; поэтому мы с Джорджем оставили его в лодке, а сами пошли пошататься по Хенли. Он сказал, что выпьет рюмочку виски, выкурит трубку, а потом все приготовит на ночь. Возвратившись, мы должны его окликнуть, и он приплывет за нами с острова с лодкой.

— Не засни только, старина, — сказали мы, отправляясь.

— Не очень-то заснешь с этим рагу в желудке, — буркнул он, отчаливая обратно к острову.

Хенли готовился к регате и был полон суеты. В городе нам встретилось немало знакомых, и в их приятном обществе время прошло как-то незаметно; было уже около одиннадцати часов, когда мы отправились в обратный четырехмильный поход, отделявший нас от дома, — как мы уже привыкли называть свое суденышко.

Ночь была унылая, холодноватая; сеял мелкий дождик. Шагая по темным, безмолвным полям и тихо переговариваясь о том, туда ли мы идем, куда следует, мы представляли себе уютную лодочку, с просвечивающим сквозь натянутую парусину ярким огоньком; воображали себе Гарриса, Монморанси и виски и мечтали быть с ними вместе. Перед нами вставала вся картина: внутри — мы сами, усталые и слегка проголодавшиеся; снаружи — мрачная река и бесформенные деревья; а под ними, как гигантский светящийся червяк, наша милая старая лодка, такая уютная, теплая и веселая. Мы видели себя за ужином, пощипывающими холодное мясо и передающими друг другу ломти хлеба; нам слышался бодрый стук ножей, веселый смех, наполняющий все пространство и вырывающийся из-под навеса в темную ночь. И мы прибавили шагу, дабы поскорее осуществить видение. Наконец мы напали на бечевник, что очень нас обрадовало, ибо до того времени мы не были уверены, направляемся ли мы к реке или от нее, а когда чувствуешь себя усталым и готовым на боковую, такого рода сомнения очень досадны. Мы миновали Шиплейк в ту минуту, когда часы звонили три четверти двенадцатого. Тут Джордж задумчиво спросил:

— Не помнишь ли ты случайно, который это был из островов?

— Нет, — ответил я, также призадумавшись, — не помню. Сколько их всего?

— Всего четыре, — сказал Джордж. — Все будет в исправности, если только он не спит.

— А если спит? — спросил я; но мы отказались останавливаться на этой мысли.

Поравнявшись с первым островом, мы начали кричать, но ответа не было; пошли мы ко второму и там попытались, и получился тот же результат.

— О! Теперь я вспомнил, — сказал Джордж, — это был третий остров.

И мы с надеждой побежали к третьему и стали звать. Никакого ответа.

Дело принимало серьезный оборот. Было уже больше полуночи. Гостиницы в Шиплейке и Хенли битком набиты в эту неделю; не могли же мы обходить жителей и поднимать их посреди ночи, спрашивая, не сдают ли они комнаты! Джордж предложил вернуться в Хенли и напасть на полисмена, чтобы заручиться таким образом ночлегом в полицейском доме. Но тут возникло сомнение: «Что, если он только воздаст нам тумаком за тумак и откажется нас арестовать?»

Невозможно также провести всю ночь в сражениях с полисменами. Вдобавок нам вовсе не хотелось пересолить и засесть на шесть месяцев в тюрьму.

Мы отчаянно окликали то, что казалось нам в темноте четвертым островом, но все с одинаковым успехом. Дождь теперь лил как из ведра, и, очевидно, зарядил надолго. Мы промокли до костей, иззябли и приуныли. У нас появилось сомнение, точно ли имеется всего четыре острова, а не больше, и точно ли мы находимся вблизи от них, и вообще не дальше ли мы от того места, где нам подобает быть, или же в другом конце реки? Все казалось таким незнакомым в темноте. Мы начинали понимать страдания малюток в лесу.