Камень преткновения - Анатолий Клещенко

— Из каждой такой псины я способен двух сделать. Или четырех! — поиграл бицепсами Воронкин.

— И заплыть по новой… — сказал Стуколкин.

— Точно, — беззлобно усмехнулся Ганько. — По семьдесят четвертой. Ты же натуральный хулиган.

Это была обычная трепотня, обижаться не стоило. Воронкин засунул в проймы застиранной майки большие пальцы и, перебирая остальными, как при игре на пианино, выпятив грудь, заявил с подчеркнутой шутовством гордостью:

— Извините. Майданник, а по-фрайерскому — специалист по освобождению пассажиров от лишнего багажа.

— Был! — Николай Стуколкин швырнул валенок под койку. — Был, Костя! Сейчас ты — натуральный работяга. Лапки в трудовых мозолях.

— Еще буду, Никола! — пообещал тот.

— Трудиться не нравится?

Зажмурясь, сморщившись, словно раскусил что-то очень горькое или кислое, Воронкин отрицательно закрутил головой.

Стуколкин даже не посмотрел в его сторону:

— Валяй. Два раза украдешь, на третьем сгоришь…

— Чего ты меня пугаешь? — закипая, срываясь на обычную в таких случаях показную истерику, шагнул к нему Воронкин. — Хочешь, чтобы я всю дорогу ишачил, как теперь? Да?

Пожав плечами, Стуколкин спросил не его, а Шугина:

— Разве пилить такие же баланы под конвоем в оцеплении не называется ишачить? Наверное, теперь это называется «воровать»?

Шугин не ответил: Воронкин не дал ответить. Заговорил, брызгая слюной, нервничая всерьез:

— Слушай, Витёк, что ему надо, падлюке? Если бы я боялся риска, я не был бы босяком. Был бы фрайером.

— Прижали, гады! — неожиданно изрек Ангуразов. — Не те стали времена. Не кормят даром начальнички…

— Можно еще прокантоваться, Закир!

— Можно, конечно! — бездумно, из солидарности только, согласился тот.

Упираясь пяткой в край табуретки, Стуколкин подтянул к подбородку колено, пухлое в ватной штанине. Как на подушку, положил на него лохматую голову.

— Мне наплевать, — сказал он, успев в паузе глазами пробежать по всем лицам, — что вы думаете делать. Как хотите. Я всю дорогу воровал. Всю дорогу жулик. Кто-нибудь скажет «нет»?

Все выжидающе молчали.

— Я всегда приду к во́рам, и мне не начистят рыло. Я всегда поделюсь с вором последним куском хлеба. Но сам я воровать кончил. Кончил внатуре…

— Твое дело, — поднял и опустил плечи Воронкин.

— Каждый имеет на это право, — как всегда, согласился с ним Ангуразов.

— Может быть, — после паузы продолжил Стуколкин, — кого-нибудь из вас босяки спросят за Цыгана. Почему Цыган завязал? Я могу объяснить… — он опять сделал паузу, а потом, рубя фразы: — Я не стал честным. Просто научился считать, что за каждый месяц на воле тянул два года. Ишачил меньше, чем ишачили там фрайера. Но ишачил…

Он закурил, пальцы его вздрагивали, дважды сломал спичку.

— На воле теперь не разгуляться, братцы! Не то время. Украл — и сиди в хате, втихаря пей водку. Вылез на улицу — берегись выкинуть лишний червонец. Иначе сразу попадешь. Прописал паспорт — участковый спросит: где работаешь? Не прописал — дворник стукнет участковому. Лучше без несчастья заработать грошей на ту же пьянку и не оглядываться… Конечно, украсть можно больше. И легче… — Он усмехнулся, сделал пару затяжек. — Идешь на дело, думаешь: пройдет! Знал бы, что наверняка сгоришь, — не пошел бы! Так, Костя?

— Допустим, что так…

— Хватит. Не хочу сам себе лепить горбатого. Раз пройдет, а на другой или на третий прихватят… Я — вор. Вор! Поняли? С огольцов воровал, чтобы не ишачить. Но за месяц жизни на воле два года пилить лес или котлованы рыть мне не по климату. Это и на свободе можно. Здесь я хоть сам хозяин себе. Захочу — соберу шмотки и айда! Кто меня остановит? Короче говоря, Цыган больше не ворует! Не желает быть фрайером!

— Ишачить никому не хочется… — сказал Воронкин. — Дураков нет.

— Есть, — усмехнулся Стуколкин, пытаясь поймать бегающий взгляд парня. — Ты. Хочешь не ишачить и всю дорогу ишачишь. Как последний рогач.

— Иди ты… — по привычке хотел было выругаться Воронкин, но умолк. Ничто не подмывало ругаться. Лениво, с показной беспечностью, прошел к койке. С маху плюхнулся на нее, задрав ноги на спинку. — Развел баланду, как гражданин воспитатель… — пробурчал он.

Остальные молчали.

Потом заговорил Шугин. О том, что его интересовало. Он обращался к Стуколкину и Ганько, вместе с которыми работал. Но темное чувство единой судьбы, порожденное рассуждениями Стуколкина, объединяло сейчас всех пятерых.

Шугин спросил, как бы примиряясь с необходимостью:

— Так что, братцы? Переходим на комплекс? Да?

Рядом с тревожной, давящей грудь чернотой тупика и бродящим в этой черноте призраком выхода из него вопрос Шугина был таким ерундовым, таким легко разрешаемым. А, не все ли равно? Стоит ли говорить об этом?

— Можно, — буркнул Ганько, торопясь к своим невеселым мыслям.

Но Николай Стуколкин уже перешагнул через сомнения и поиски. Он мог разрешить себе интересоваться мелочами:

— Мало людей — трое.

— Добавят, — сказал Шугин.

Стуколкин поморщился:

— Добавят каких-нибудь чертей — не обрадуешься. Будут придуриваться. За фрайеров спину ломать — тоже на черта мне такие роги́!

— А Костя с Закиром? — движением головы показал Ганько.

Воронкин ответил не сразу, но ответил. За себя и за Ангуразова:

— Ладно, давайте в куче. Без фрайеров.

Нельзя было оттолкнуться от людей, хоть в какой-то степени близких, остаться в одиночестве. А в его несогласии услышали бы именно это. Особенно сейчас, после исповеди Николая Стуколкина. Зачем портить отношения? Один черт, как работать…

Шугин предупредил:

— Вкалывать придется на совесть, Костя!

— Знаем, — все так же глядя в потолок, кивнул Воронкин. — Что же я, по-твоему, с босяками буду работать — и темнить? Что я за псина тогда?

— Да я так, к слову! — успокоил его Виктор.

— Три месяца до весны осталось, кореш! — добавил свое утешение Ангуразов. — Быстро пролетят. Там — все по шпалам с котелком…

— Цыган останется, — мигнул ему Воронкин, показывая на Стуколкина.

— Уеду! — опровергнул тот.

— К теплу поближе, где гроши растут на пальмах?

Николай не ответил. Глядя мимо него, заботливо напомнил Шугину:

— Коня надо подходящего просить. С таким, как вороной мерин, пропадешь…

Так организовалась еще одна бригада малого комплекса. Четвертая на участке.

Виктор отправился к мастеру — договариваться. Тот оказался на конном дворе. «Кстати», — подумал Шугин, вспомнив наказ Стуколкина, и подался промятым в свежем снегу следом.

Мастер и Иван Яковлевич осматривали тылзинскую кобылу Ягодку, напоровшуюся ногой на сук. Третий день лошадь была «на бюллетене».

— Решили работать комплексом, — с ходу доложил Виктор. — В общем, организуем бригаду…

Фома Ионыч особой радости по этому поводу не выразил. Смущало, что бригада будет состоять только из «блатяков». Опять одни, сами по себе. И главное, приходится им доверить коня. Конь — тварь бессловесная, не придет жаловаться. А доброго отношения к беззащитной скотине от головорезов ожидать нечего.

Но Шугин отказался от коновозчика, которого хотел сосватать в бригаду мастер. Сказал твердо: будем работать впятером.

— Штука! — задумался Фома Ионыч. — Боюсь я вам коня выделять. Замордуете вы его.

Шугин начинал злиться; но тут — вовремя — вмешался Иван Тылзин:

— Маленькие они, что ли, Фома Ионыч? Людям на коне работать, зачем же они его уродовать станут?

Тот недовольно метнул в его сторону двух солнечных зайчиков со стекол своих очков. Покрутив головой, словно выискивал место, куда увести Тылзина для объяснений с глазу на глаз, обескураженно махнул рукой:

— Ты пойми, Иван Яковлевич. Конь не машина, коню отношение надо. А они? Разве они по-человечески могут — такие?

Руки Виктора Шугина сами собой метнулись кверху, судорога свела пальцы. Усилием воли заставив, как ему показалось, окаменеть сердце, он сдержался. Процедил через стиснутые зубы:

— Был бы ты помоложе, подлюга… Рук марать неохота. Уйди, гад! Сгинь!..

Между ними встал Тылзин. Зачастил испуганно:

— Витька! Витька! Брось! Брось! — И видя, что Шугин опустил руки: — Вот так, вот и молодец!..

Иван Яковлевич совершенно растерялся: что говорить дальше, как говорить? Мастер оскорбил парня, ударил в больное место — Тылзин угадывал это. Но мастер есть мастер, да еще старик. А Шугин на него с кулаками, с матом. Как можно?

— Разве кулаками правду доказывают? — выигрывая время, подступил он к Шугину. — Ты что?

Тот скрежетнул зубами.

— Ну вот! Психуешь? — обрадовался предлогу Тылзин. — А другие, думаешь, не имеют нервов? В горячке, братец, и не такое скажешь. Он, — Иван Яковлевич через плечо показал на мастера, — еще похлеще мне сейчас выдавал. За Ягодку. И фашист, и шкуродер. По-всякому, а я постарше тебя! Ну и не остыл, а тут ты — тоже насчет коня. Должен же понимать, что старик ведь. Спроста брякнул…