Зачистка - Алексей Гравицкий

боялся, что седой прочитает, хотя Мунлайт лежал так, что при всем желании увидеть, что там написано, не мог.

Ты чё нарываешься? — спросил так, словно собирался убить.

Вообще-то просто светскую беседу поддерживаю, — усмехнулся Мун. — Гитару увидел, подумал, может, песенки сочиняешь.

Парень побагровел и начал медленно подниматься с койки.

Федя, спокойно! — вмешался второй, тот, что выглядел чуть более дружелюбно.

Федя угрожающе качнулся и плюхнулся назад, так и не поднявшись в полный рост.

Это моя гитара, — неприязненно проговорил второй.

Да хоть генерала вашего, — фыркнул Мун. — Чего беситься-то?

У него брата две недели назад на кордоне подстрелили, — едва слышно сказал гитарист. — Еле-еле откачали парня. Сейчас в Москве в госпитале Бурденко.

Мун поперхнулся. Понятно тогда, чего на них эти солдатики волком смотрят. Они для них враги. С другой стороны, если тебе поздно вечером во дворе встретились гопники и отобрали телефон, это вовсе не значит, что все, кто выходит на улицу после десяти часов вечера, — гопники.

Я, что ли, в него стрелял? — зло поинтересовался Мунлайт.

Ваши, — прошипел Федя, словно ему каблуком наступили на причинное место.

Мунлайт обидно расхохотался, так что парень снова начат багроветь.

Наши? Нету там наших. Ваши, может, и есть. А наших нету. Каждый сам за себя. Сам за себя делает, сам за себя отвечает.

Хорош заливать, — вступился гитарист. — А как же группировки?

Продвинутый? — ухмыльнулся Мунлайт. — Это ты откуда взял?

В учебке. Рассказывали, фильмы крутили.

Тех группировок не так много. Раз-два и обчелся. Вольных сталкеров куда больше. А еще есть бандиты, которых мы любим примерно так же, как вы. Так вот, если вы сами не нападали, то по кордону стрелять никто не станет. Разве только гопота.

Свистишь, — неуверенно сказал Федя.

Ни разу. Готов поклясться остатками совести. Вы сами в Зоне были?

На кордоне.

На кордоне, — передразнил седой. — Вам всякую хрень втирают, а вы и уши развесили. Там все неоднозначно.

Парни смотрели недоверчиво. Мун ответил честным открытым взглядом. Наконец тот из солдат, что лез в бычку, встал и протянул руку:

Федор.

Мунлайт. — Седой пожал здоровенную, как лопата,

ладонь.

Игорь, — представился второй. — А по-нормальному как?

По-нормальному Мунлайт, — повторил Мун. — А по паспорту не помню, посмотреть надо. Только паспорт в кондом завернут, кондом в схроне, схрон в Зоне. А до Зоны идти далеко, и вас генерал не отпустит.

И седой расплылся в фирменной улыбке.

Шутник, — неуверенно заметил Федя.

Как говорил один мой осетинский друг, «клоун-пи-дарас». Тот тоже пошутить любил. Пока ноги не выдернули.

Игорь ответил неуверенной улыбкой.

А почему Мунлайт?

Теперь говорят, потому что голова как луна, — тоскливо ухмыльнулся седой. — А раньше… Гитару дай-ка.

Игорь подхватил инструмент с верхнего яруса и пихнул Муну.

Сталкер перебрал струны, пытаясь изобразить пару аккордов из песенки Криса де Бурга. Гитара отозвалась фальшью. Мунлайт поморщился.

Кто так строит?

Он затренькал по струнам и принялся ловко вертеть колки. Гитара звучала ровно на свои возможности, но по крайней мере в руках Муна она начала хоть как-то звучать.

Наконец он провел рукой по струнам и начал натренькивать нехитрый мотив.

And if you save yourself, — хрипло запел сталкер.

You will make him happy.

He'll keep you in ajar,

And you'll think you're happy…

Парни, что только-только готовы были игнорировать седого, а затем и вовсе собирались набить ему морду, смотрели теперь с интересом. Пальцы Мунлайта резво бегали по струнам.

He'll give you breathing holes,

And you'll think you're happy.

He'll cover you with grass,

And you'll think you're happy now…

Мун пел хрипло, видно, глотку ночью все же сорвал. Допосылался всех и вся в музыкальном формате.

Снейк тихо тронул дверь и вышел. За дверью было несопоставимо холоднее. Словно не в коридор зашел, а в склеп.

You're in a laundry room

You're in a laundry room

The conclusion came to you, oh…

(И если спасешься,

Ты сделаешь его счастливым.

Он положит тебя в баночку,

И ты будешь думать, что счастлив.

Он проделает в крышке отверстия,

Чтобы тебе легче дышалось.

Он укроет тебя травой,

И ты будешь думать, что наконец счастлив.

Ты в прачечной!

Ты в прачечной!

Делай выводы… (англ.) Фрагмент песни Курта Кобейна.) —

неслось в спину.

Мун ударил по струнам, и куплет с незначительными изменениями понесся по кругу.

На улице тихо кружились снежинки. Мягкие, крупные. Кружились, падали на раскисшую грязь и тут же таяли. Лишь особенно упорные, объединившиеся между собой, залегли кое-где белесыми пятнами, но и те не способны были удержаться. Как только перестанет сыпать, все стает. Снег придет и утвердится позже. А пока у него нет шансов.

Снейк оперся о гнутые перила и стал смотреть на снег, время от времени подставляя ладонь под пушистые белые хлопья.

Через стены, коридор и запертые окна голоса Муна практически не было слышно. Снейк скорее угадывал, что

тот перешел на третий куплет, а потом, пропев про прачечную, наталкивающую на мыслительный процесс, тренькнул последним аккордом.

Какое-то время ничего не происходило. Видимо, песенное творчество себя исчерпало, и Мун со своими новыми знакомцами перешел к простому человеческому общению.

Но надежда на подобный исход не оправдалась. Не прошло и пяти минут, как гитара зазвучала снова. Причем проще, примитивнее и громче.

Стоит сосна, река жемчужная течет,

А вдоль нее парнишка с девушкой идет.

Они идут, не замедляя быстрый шаг.

А у того парнишки слезы на глазах.

Голос нового песнопевца был фальшив. А если по-честному, то голосом там и не пахло. Зато искренности было, хоть отбавляй.

«Я ухожу», — сказал парнишка ей сквозь грусть. —

Я ухожу, но обязательно вернусь».

И он ушел, не встретив первую весну…

Домой пришел в солдатском цинковом гробу.

Снейк поморщился. Народное творчество во всех смыслах. Автор теперь уже так и останется никому не известным. И поют это все кому не лень, включая тех. которые представления не имеют ни об Афганистане, ни о том, что там происходило. И всю историю той войны знают разве что по старому плохому фильму одного лысого режиссера.

Скрипнуло. Снейк повернулся к двери. На крыльце стоял Мунлайт.

Друзей новых нашел, — тихо пробурчал Снейк.

Змей, не дури. В конце концов, нам с ними под одной крышей торчать какое-то время. И лучше мирно, чем…

Чем? Про кордон и гопников ты все красиво загнул, но только все это неправда. Потому что они стреляют в нас, а мы в них.

Снейк, здесь все во всех стреляют. И верить никому нельзя. Я вот, кроме тебя, никому не верю. Разве что Угрюмому еще. Но не потому, что мы с ним близки сильно были, а потому что такие, как он, скорее себе врут, чем окружающим. И я никому не врат, потому что мы сейчас ни в кого не стреляем.

А потом?

— А потом мы уйдем. Совсем, как и договаривашсь. Бородатый недовольно мотнул головой.

Давай сейчас.

Что сейчас? — не понял Мунлайт.

Сейчас уйдем.

Мы впряглись в работу.

Оставь аванс и пошли. Кто мешает? Сбежим без

денег.

Мун поглядел так, словно у него внутри сходились Ленский с Онегиным. Больно, ярко и столь могуче, что еще на две сотни лет потомкам будет над чем пострадать.

Мы не можем сейчас уйти, Снейк.

Денег пожалел, — фыркнул бородатый.

Дурак ты. — беззлобно, с тоской ругнулся Мун. — Ну считай, что пожалел.

К вечеру седой снова набратся. Федя с Игорем надыбали где-то литр медицинского спирта и вместе со своим новым знакомцем набрались под гитару и сталкерские

байки.

Снейк просидел с ними с полчаса и пошел на воздух.

А мы берет на лоб надвинем,

И автомат удобней вскинем.

И с улыбкою веселой

Будем жечь дома и села.

А мы по локоть закатаем рукава,

А мы деревню раскатаем на дрова.

Мы будем водку жрать и девок будем драть,

И нам на совесть наплевать, —

горланил пьяный Мунлайт.

Бородатый обошел барак кругом. С той его стороны, откуда выходили окна комнат, звуки проходящей внутри жизни доносились куда лучше:

Ты берет и я берет,

Оба мы зелёные.

Ты меня не надерешь,

А я тебя тем более…

Да. Раньше он пел другие песни. И не работал на военных. И не набирался из-за того, что Угрюмый ушел и не вернулся. Ведь это ничего не значит. Сам же Мун тоже пропадал все это время.

А у Угрюмого, может, все хорошо. Может, он тоже изменился. Может, он вообше уже давно не Угрюмый.

Все же меняются. Это только на глупых коллективных встречах с людьми, с которыми не виделся по десять лет, принято орать: «Ой, а ты все такой же, ты ничуть не изменился». Если бы никто не менялся, то эти встречи можно было бы продолжать бесконечно. А они обычно себя исчерпывают через пару часов, когда все повспоминали как было и рассказали друг другу вкратце, что произошло за последние десять лет. И все. Точки соприкосновения кончились. Потому что все изменились.