Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

именем отца Порфирия и ушёл в Оптину пустынь. В монастыре Григоров познакомился с Н. В. Гоголем. Писатель говорил о нём:

— Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей, как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен.

В Оптиной пустыни бывший офицер провёл почти треть своей жизни. Там и похоронен. Могила его сохранилась до наших дней. На памятнике над ней начертано: «На сём месте погребено тело монаха Порфирия (Петра Александровича Григорова), конной артиллерии поручика, 47 лет от роду».

Первый декабрист

В формуляре Владимира Федосеевича Раевского есть такой вопрос: «Во время службы своей в походах и у дела против неприятеля где и когда был?» Ответ: «1812 года в российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля: против французских и союзных с ними войск августа 7-го под селением Барыкино, 26-го — под селом Бородино».

Позднее Раевский писал о втором из названных им дней: «Я составлял единицу в общей численности. Мы, или, вернее сказать, все вступили в бой с охотою и ожесточением против нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения и так бы и перелетел туда. Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня.

Под Бородином я откомандирован был с двумя орудиями на „Горки“. Под Вязьмою также я действовал отдельно, после Вязьмы — четыре орудия. Я получил за Бородино золотую шпагу с надписью „За храбрость“ в чине прапорщика; Аннинскую — за Вязьму; чин подпоручика — за 22 сентября и поручика — за авангардные дела. Тогда награды не давались так щедро, как теперь. Но я искал сражений не для наград только, я чувствовал какое-то влечение к опасностям и ненависть к тирану, который осмелился вступить в наши границы, на нашу родную землю».

Бородинская битва была памятна для Раевского не только почётной наградой, но и стихотворением «Песнь воинов перед сражением».

Ужель страшиться нам могилы?

И лучше ль смерти плен отцов,

Ярем и стыд отчизны милой

И власть надменных пришлецов?

— спрашивал семнадцатилетний подпоручик и так отвечал на свой вопрос:

Но, други, луч блеснул денницы,

Туман редеет по полям,

И вестник утра, гром, сторицей

Зовёт дружины к знаменам.

К мечам! Там ждёт нас подвиг славы,

Пред нами смерть, и огнь, и гром,

За нами горы тел кровавых

И враг с растерзанным челом.

Раевский участвовал в заграничном походе русской армии. В Россию вернулся возмужавшим и многое повидавшим мужем, по-новому взглянувшим на её внутреннее устройство, о чём говорил позднее:

— Из-за границы возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями. Сотни тысяч русских своею смертью искупили свободу целой Европы. Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот подчинилась неслыханному угнетению. Усиленное взыскание недоимок, увеличившихся войною, строгость цензуры, новые наборы рекрут и проч., и проч. производили глухой ропот и сильно встревожили людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления от тяжёлых ран своего Отечества.

Пассивно ожидать благодеяний сверху было не в характере молодого офицера, и он вступил в «Союз благоденствия». В это время в чине штабс-капитана служил он в 32-м егерском полку, входившем в состав 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова. Штаб дивизии располагался в тихом провинциальном Кишинёве, и у Владимира Федосеевича оказалось достаточно времени, чтобы пополнить своё университетское образование. Книги, заграничные наблюдения и революции в Европе начала 1820-х годов привели Раевского к весьма радикальным взглядам, которые он выразил в «Рассуждении о рабстве крестьян»: «Могу ли видеть порабощение народа, моих сограждан, печальные ризы сынов отчизны, всеобщий ропот, боязнь и слёзы слабых, бурное негодование и ожесточение сильных и не сострадать им? О Брут и Вашингтон! Я не унижу себя, я не буду слабым бездушным рабом, или с презрением да произносит имя моё мой ближний!»

Вот с так мыслившим человеком познакомился А. С. Пушкин в Кишинёве. Офицер-патриот, член «Союза благоденствия», и поэт быстро сблизились. Их дружеские отношения обусловливались как тождеством политических взглядов, так и литературными интересами. Памятником литературных диспутов является диалог Раевского «Вечер в Кишинёве». Темой обсуждения было стихотворение Пушкина-лицеиста «Наполеон на Эльбе». В диспуте участвовали «майор» — сам Раевский и «молодой Е.» — В. П. Горчаков, горячий приверженец поэзии Александра Сергеевича. Приводим фрагмент диалога.

«Е. (начинает читать):

Вечерняя заря в пучине догорала,

Над мрачной Эльбою носилась тишина,

Сквозь тучи бледные тихонько пробегала

Туманная луна.

Майор: Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е.: Это новый оборот! У тебя нет вкуса.

Уже на западе седой одетый мглою

С равниной синих вод сливался небосклон.

Один во тьме ночной над дикою скалою

Сидел Наполеон.

Майор: Не ослушался ли я? Повтори.

Е. (повторяет).

Майор: Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!

Е.: Ты несносен… (читает)

Он новую в мечтах Европе цепь ковал.

И, к дымным берегам возведши взор угрюмый,

Свирепо прошептал:

„Вокруг меня всё мёртвым сном почило,

Легла в туман пучина бурных волн…“

Майор: Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучины волн! Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. „Почило“ тут весьма неудачно!..

Е.: Не мешайте, господа. Я перестану читать.

Майор: Читай! Читай!

Е. (читает):

Я здесь один мятежной думы полн…

О скоро ли, напенясь под рулями, —

Меня помчит покорная волна.

Майор: Видно, господин певец никогда не ездил по морю. Волна не пенится под рулём — под носом.

Е. (читает):

И спящих вод прервётся тишина.

Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами.

Майор: Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет».

Раевский и Пушкин часто встречались на квартире полковника И. П. Липранди. «Пушкин как строптив и вспыльчив ни был, — вспоминал Иван Петрович, —