Ключ Сары - Татьяна Росней

Я решила, что Жюль Дюфэр — тот самый пожилой мужчина, который укрывал Сару после ее бегства из концентрационного лагеря в Бюне и который привез ее в Париж в тот день, когда они обнаружили в шкафу ужасную находку. Но почему Жюль Дюфэр писал о Саре Андрэ Тезаку? Да еще так подробно? Этого я понять не могла. Может быть, Андрэ сам попросил его об этом?

А потом я нашла этому объяснение. Банковское извещение. Андрэ распорядился, чтобы его банк ежемесячно переводил деньги на имя Дюфэра для Сары. Я обратила внимание, что сумма была изрядной. И такая практика продолжалась целых десять лет.

В течение десяти лет отец Эдуарда пытался по-своему помочь Саре. Я легко представила, какое невероятное облегчение, должно быть, испытал Эдуард, найдя в отцовском сейфе эти бумаги. Я представила, как он читает эти письма и обнаруживает, что отец ничего не забыл, тем самым обретя наконец долгожданное искупление и прощение в глазах сына.

Я также заметила, что письма от Жюля Дюфэра приходили не на домашний адрес Андрэ, на рю де Сантонь, а в его старый магазинчик на рю де Тюренн. Интересно почему? Наверное, из-за Mamé, решила я. Андрэ не хотел, чтобы она знала о случившемся. И еще он не хотел, чтобы Сара знала о том, что он регулярно посылает ей деньги. Аккуратным почерком Жюля Дюфэра было написано: «Как вы и просили, Саре ничего не известно о ваших пожертвованиях».

Под письмами лежал широкий конверт манильской бумаги. Я вынула из него несколько фотографий. Знакомые раскосые глаза. Светлые волосы. Но девочка, несомненно, изменилась с тех пор, как ее фотографировали в школе в июне сорок второго года. В ней появилась печаль. Радость ушла из ее черт. Она больше не была ребенком. С фотографии на меня смотрела высокая, стройная молодая женщина лет восемнадцати или около того. Те же самые печальные глаза, несмотря на улыбку. Рядом с нею, на пляже, резвилась парочка молодых людей ее возраста. Я перевернула фотографию. Аккуратным почерком Жюля на обороте было написано: «1950 год, Трувиль. Сара с Гаспаром и Николя Дюфэрами».

Я подумала обо всем, что ей пришлось пережить. Облава. «Вель д'Ив». Бюн-ла-Роланд. Ее родители. Ее братик. Для ребенка это было слишком много.

Я настолько погрузилась в свои мысли о Саре Старжински, что очнулась только тогда, когда Зоя положила мне руку на плечо.

— Мама, кто эта девушка?

Я поспешно спрятала фотографии в конверт, бормоча что-то о том, что мне надо спешить со статьей, поскольку все сроки сдачи уже прошли.

— И все-таки, кто она такая? — не отставала от меня дочь.

— Ты ее не знаешь, милая, — ответила я, делая вид, что навожу порядок у себя на столе.

Она вздохнула, а потом заявила резким, взрослым голосом:

— В последнее время ты какая-то странная, мама. Ты думаешь, я ничего не замечаю и не понимаю? Но я вижу и понимаю все.

Она повернулась, чтобы уйти. Я почувствовала, как меня охватывает чувство вины. Поднявшись из-за стола, я догнала ее в дверях спальни.

— Ты права, Зоя, я действительно веду себя странно. Прости меня. Ты не заслуживаешь такого отношения.

Я опустилась на кровать, чувствуя себя не в силах взглянуть в ее умные, спокойные глаза.

— Мама, почему бы тебе просто не поговорить со мной? Расскажи мне, что случилось.

Я почувствовала, что у меня начинает болеть голова. Причем очень сильно.

— Ты боишься, что я ничего не пойму, потому что мне всего одиннадцать лет, да?

Я кивнула головой, соглашаясь.

Она пожала плечами.

— И ты мне не доверяешь, верно?

— Разумеется, я тебе доверяю. Но есть вещи, о которых я не могу рассказать тебе, потому что они слишком печальны. Я не хочу, чтобы ты страдала из-за этого, страдала так же, как и я.

Она нежно коснулась моей щеки, и глаза у нее подозрительно заблестели.

— Я не хочу, чтобы мне было больно. Ты права, не надо мне рассказывать об этом. Я не засну, если буду знать. Но пообещай, что у тебя скоро все опять будет хорошо.

Я протянула к ней руку и крепко обняла. Моя красивая, храбрая девочка. Моя прекрасная дочь. Как же мне повезло, что она у меня есть. Мне очень повезло. Несмотря на приступ сильной головной боли, мысли мои вернулись к ребенку. Он мог бы стать Зое братом или сестрой. А она ничего не знала. Ничего не знала о том, что мне пришлось пережить. Закусив губу, я пыталась сдержать слезы. Спустя какое-то время она бережно отстранилась и заглянула мне в глаза.

— Скажи мне, кто эта девушка. Девушка на черно-белых фотографиях. На тех, которые ты поспешила спрятать от меня.

— Ну хорошо, — сдалась я. — Но это секрет, договорились? Никому о нем не рассказывай. Обещаешь?

Она торжественно кивнула.

— Обещаю. Не сойти мне с этого места и все такое.

— Помнишь, я говорила тебе, что узнала, кто жил в квартире на рю де Сантонь до того, как туда переехала бабушка?

Она снова кивнула.

— Ты говорила, что это была польская семья. И что у них была девочка, моя ровесница.

— Ее зовут Сара Старжински. Это были ее фотографии.

Зоя, прищурившись, смотрела на меня.

— Но почему из этого нужно делать тайну? Я не понимаю.

— Потому что это семейная тайна. Случилось нечто очень печальное. Твой дедушка не хочет говорить об этом. А твой отец вообще ничего не знает о ней.

— С Сарой произошло что-то плохое? — осторожно поинтересовалась она.

— Да, — тихо ответила я. — Кое-что очень плохое и печальное.

— И ты стараешься разыскать ее? — спросила она, становясь серьезной.

— Да.

— Зачем?

— Я хочу сказать ей, что наша семья совсем не такая, как она о ней думает. Я хочу объяснить ей, что произошло. Я думаю, она даже не знает о том, что сделал твой прадедушка для того, чтобы помочь ей. И делал целых десять лет.

— А как он помогал ей?

— Он каждый месяц посылал ей деньги. Но при этом поставил условие, чтобы она не знала об этом.

Зоя помолчала несколько мгновений.

— И как ты собираешься отыскать ее?

Я вздохнула.

— Не знаю, родная. Я просто надеюсь, что мне это удастся. В этой папке нет сведений о ней после пятьдесят второго года. Ни писем, ни фотографий. Ни адреса.

Зоя села ко мне на колени, прижавшись ко мне худенькой спиной. Я вдохнула запах ее густых, блестящих волос, до боли знакомый, сладкий запах моей Зои, который всегда напоминал мне о тех временах, когда она была совсем маленькой, и пригладила прядку непокорных волос.

Я подумала о Саре Старжински, которой было столько же лет, сколько сейчас Зое, когда в жизнь ее вторгся неописуемый кошмар.

Я закрыла глаза. Но по-прежнему, словно наяву, видела, как полицейские отрывают детей от матерей в концентрационном лагере в Бюн-ла-Роланде. Я не могла избавиться от этого видения.

Я так крепко прижала к себе Зою, что она испуганно ойкнула.

___

В жизни случаются очень странные совпадения. Иногда они полны горькой иронии. Вторник, шестнадцатое июля две тысячи второго года. Годовщина памяти жертв «Вель д'Ив». И именно на этот день был назначен аборт. Его должны были сделать в одной из клиник, в которых мне еще не приходилось бывать, она находилась где-то в семнадцатом arrondissement, неподалеку от дома престарелых Mamé. Я попросила перенести операцию на другой день, поскольку шестнадцатое июля и так значило для меня очень много, но врачи отказались изменить график.

Зоя, у которой только что начались каникулы, отправлялась на Лонг-Айленд проездом через Нью-Йорк вместе со своей крестной матерью, Алисой, одной из моих старых подруг из Бостона, которая часто путешествовала самолетом из Манхэттена в Париж и обратно. Я рассчитывала присоединиться к дочери и семье Чарлы двадцать седьмого июля. Что касается Бертрана, то он собирался уйти в отпуск только в августе. Обычно мы проводили пару недель в Бургундии, в старом доме Тезаков. В общем-то, мне не особенно нравилось отдыхать там. Завтраки, обеды и ужины подавались строго в назначенное время, разговаривать следовало только на общие темы, а детей должно было быть видно, но не слышно. Меня всегда удивляло, почему Бертран настаивает на том, чтобы мы проводили свой отпуск у его родителей, вместо того чтобы поехать куда-нибудь втроем. К счастью, Зоя хорошо ладила с мальчиками Лауры и Сесиль, а Бертран играл бесконечные партии в теннис вместе со своими двоюродными братьями. Одна я оставалась в стороне, как обычно. Из года в год Лаура и Сесиль выдерживали дистанцию в общении со мной. Они приглашали своих разведенных подружек и целыми часами нежились у бассейна, истово подставляя себя под лучи солнца. Им положительно необходимо было иметь коричневую, загорелую грудь. Даже по прошествии пятнадцати лет я так и не смогла к этому привыкнуть. Свою грудь я не обнажала никогда, хотя и знала, что они смеются за моей спиной, называя меня не иначе как prude Americaine.[52] Поэтому я проводила целые дни, бродя по лесу в компании с Зоей, или отправлялась в изнурительные прогулки на велосипеде, так что вскоре я изучила окрестности, как собственную ладонь. Или совершенствовала свой и так безупречный (на мой взгляд) стиль плавания баттерфляй, пока остальные леди лениво пускали дым и загорали у бассейна в мини-купальниках от известнейших модельеров, в которых и купаться-то было нельзя.