Вор крупного калибра - Валерий Георгиевич Шарапов

– А с Черепом о чем они базарили, что у них общего?

– Ша, – скомандовал Акимов, – за дружков твоих разговор имеется.

– Каких дружков?

– Оборванцев. Анчутку с этим, как его, беса, Пельменем.

– И чего? – настороженно осведомился Колька.

– А вот что. Герман-то понятно, а вот что у тебя общего с домушниками?

Колька осекся.

– Видели твоих дружков, волочащих предметы домашнего обихода, им не принадлежащие, – сухо изложил Акимов. – Проще говоря, волокли они сворованные подушки и матрасы, сожрав до того чужое варенье.

– Враки, – неуверенно заявил Пожарский.

– Ага, – саркастически кивнул Сергей, – много папах в районе и в близлежащих территориях.

– Каких папах?

– Хорош ваньку валять. В общем, так. Если вдруг случайно увидишь их, так и скажи: взяли они не ту дачку, и, ежели попадутся мне на глаза, пусть не обижаются.

– Да я…

– Да, и ты. И ты, будь так добр, о своем условном не забывай.

– Это что же получается, – медленно, точно в голове укладывая, снова начал Колька, – прямо под носом у всех преступные дела крутятся, а я же еще и виноват?

– Твоя виновность уже подтверждена вступившим в силу приговором суда, – жестко ответил Акимов. – Ты что ж, думаешь, если громко кричать: «Держи вора!», то тебя в воровстве не заподозрят?

– Я не вор!

– Вор, – оборвал Сергей, – именно вор, пока, во всяком случае. Пока судимость с тебя не снимут, так и будешь вором, понял? А потому изволь держаться в рамках и смотреть под ноги. Про друзей своих крепко-накрепко запомни: влезли они в дом Героя Советского Союза и пусть молятся, чтобы не попасться. Это их последнее художество было. Не посмотрю, что несовершеннолетние – упеку по максимуму, юшкой умоются… понял?

– Да понял я, понял.

– А понял, так свободен, – пряча глаза, приказал Акимов.

* * *

Колька практически бежал по улице, и голова его кипела, как чайник.

«Вор. Вот так, значит, да? Так, стало быть?! Ну ладно… везде, кругом я виноват! Ворюга-домушник – я, пионер никудышный – снова я, сын труса – опять я. Испортил Ольге жизнь…»

Он уже знал – хотя Оля и не сказала ни слова, – что первый список на прием в комсомол ей уже не то что не светит, но Михайловна ясно намекнула на возможную постановку вопроса об исключении «за моральное бытовое разложение».

«Кошелка старая, дырявая! – и пионервожатой наверняка сильно икнулось. – А то непонятно, из-за чего сыр-бор… «скромность в быту, моральный кодекс», а сама облизывается на этого… как кошка на сметану! Сволочь».

Саньке со Светкой тоже не поздоровилось – надо же, спекулянтские прихвостни! Правда, так делали почти все вокруг, «одалживая» друг у друга детишек с тем, чтобы получить возможность прикупить дополнительную пачку, банку, буханку. Но это, конечно, другое.

«Собственно, куда я припустился, как будто все накрылось тазом? Ничего еще не пропало… Череп вот перестал небо коптить – тоже неплохо. Что до Анчутки с Пельменем, то, может, это еще и байки, мало ли что болтают на районе…»

К вечеру потеплело, кружился легкий пушистый снежок, и вдруг прямо перед носом, как из ничего, возникла Оля.

– Где ты ходишь? – строго спросила она. – Как тебе не стыдно, Пожарский! Мы же договаривались! У тебя же «неуд» выходит! Горе ты мое луковое…

Она сердито взяла его под руку, развернула в сторону дома, сердито пошла рядом, делая вид, что ведет, и лицо у нее было сердитое-пресердитое… Вдруг Коля увидел, что у нее веснушки – и прямо посреди заснеженной улицы, в самом начале зимы повеяло весной. Коля послушно кивал и думал, что обязательно женится на этой вот девчонке, что даже если есть где-то кто-то умнее или красивее – хотя вряд ли, – и никому он уступать ее не намерен.

«Ни Герману, ни кому-то еще», – неторопливо размышлял он, пока Оля усаживала его за стол, наливала чаю, подсовывала прибереженный кусок сахару, раскладывала тетрадки и карандаши, открывая задачник, и солидно говорила:

– Итак. Лыжник на соревнованиях пробежал один круг по трассе со средней скоростью десять километров в час. С какой скоростью он должен пробежать еще раз этот круг, чтобы в результате его средняя скорость за два круга составила двадцать километров в час?

«А лыжника этого мы разъясним. Хотя бы и завтра».

* * *

Наконец-то заканчивался этот несуразный день, по всем признакам один из самых дерьмовых дней.

Сорокин, вернувшись «сверху» порядком наскипидаренный, не выдержал, наорал на Сергея, тот не сдержался и сначала разорался в ответ, а потом сел и написал рапорт об уходе. И хлопнул дверью.

Четким строевым шагом пошел курить с Пожарским, стрельнул у пацана папиросу и облаял заодно и его. Сказал в целом все правильно, но надо было по-другому. Не заслужил парень такого обращения. Все-таки не чужой человек и, строго говоря, в деле с Черепом его вклад был немалым. Нельзя сказать, что опер Акимов всем ему обязан, но все-таки сделал он достаточно, чтобы хотя бы разговаривать уважительно. Хотя бы выслушать!

Теперь во всем отделении две души – начальник и глупый подчиненный, сидят по своим местам и делают вид, что усердно трудятся на благо социалистического правопорядка и законности.

Акимов открыл сейф, принялся перебирать материалы – а ведь немало передавать-то придется, несладко придется тому, кто придет на смену. Кролики, «эмка», мадаполам… Витенька-Пестренький.

Аж сердце защемило. Черт с ними, с бебехами генеральскими, парня не уберег… Акимов почему-то вспомнил, как Витенька, увидев его в первый раз, в форме, бросился на шею: «Тятенька!», а он обалдел – к слову, юродивый-то росту был немалого, – и как женщины, смущаясь, пояснили, что он во всех мужиках в военной форме батю видит, погибшего в финскую. Пришлось растолковывать убогому его ошибку и видеть, как тускнеет и чернеет сияющее радостью его лицо, и гаснут радостные огромные глаза, глупые-преглупые, доверчивые, как у щенка.

Акимов вспомнил, как осматривал Витеньку на той злосчастной даче, скрипнул зубами… А ведь как буквально за день, что ли, до гибели юродивый вроде бы приходил. После того как он понял, что не