Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале - Тибор Дери

Собаке тоже полезна была регулярная работа. Работа, сказали мы? Безусловно работа, хотя, с определенной точки зрения, то был сизифов труд, не сравнимый, следовательно, с успешной и даже безуспешной охотой на зайца или иного животного, которая, к первородному греху отношения не имея, была бы одновременно и работой и развлечением. Идейный мир животных, кажется нам, не делает различия между этими двумя понятиями, изначальное единство которых лишь тяжелая длань человеческая разделила надвое; при таком взгляде охота на зайца, с точки зрения Ники, была работой, обратившейся в развлечение, а бросание камня — независимо от доставляемого ею острого, щекочущего наслаждения — развлечение, ставшее работой. Развлечение, которое мало-помалу, как прежде игра с мячом, превратилось в истинное наваждение. Собака приносила камни даже в комнату, ей хотелось работать и дома. Камни валялись повсюду, и, сколько ни выбрасывала их Эржебет, на другой день нога опять спотыкалась о какой-нибудь камешек, припрятанный Ники под ковром либо извлеченный из какого-нибудь ей одной известного тайника. Поднявшись на задние лапы, Ники передними нацеливалась на камешек, словно то был затаившийся мышонок, прыгала на него, хватала в зубы и торжествующе клала у самых туфель хозяйки. В охотничьем своем азарте она настолько утратила трезвое ощущение реальности, что однажды, когда Эржебет лежала на диване, Ники отнесла камешек к ее стоявшим в другом углу комнаты туфлям и, радостно вертя хвостом, счастливо сияя глазами, вся изготовилась к прыжку в ожидании, когда же туфля подбросит камень.

Общее настроение в эту пору было весьма подавленное. Сосед Андраш Пати, маленький очкастый механик, убежденный, что выполнение и даже перевыполнение плана необходимо, в дни получки, два раза в месяц, с великим трудом смирял свою жену, а заодно и собственные сомнения, в ходе их перепалок возникшие. Однажды в особенно горькую минуту он признался даже жене инженера, что хоть план вообще-то вещь хорошая, но, как говорится, «не по нашей мерке скроена». Люди-то выкладываются до последнего, работают, можно сказать, с душой, а что толку, не в силах страна заработать столько, чтобы хватало на все эти конторы. «Трепу много, толку мало», — повторял он любимую свою присказку, которой недавно на большом заводском активе вызвал шумные, но тут же быстро стихшие знаки одобрения. Как-то после получки Пати явился домой вдребезги пьяным. Собака, которая за время их уже долгой дружбы ни разу не видела соседа пьяным, услышав скрежет ключа в замке, тотчас же, как обычно, попросилась в переднюю и радостно выскочила ему навстречу. В следующую секунду Эржебет услышала из своей комнаты протяжный болезненный визг, за которым последовал глухой звук падения и тихие стенания.

На следующее утро Пати, правда, ходил пристыженный, все пытался подкараулить жену инженера в передней с явным желанием выговорить наконец какие-то примирительные слова, но соседка уклонялась от встречи, избегала супругов Пати и на другой день и на третий. Наконец механик к ней постучался и, смущенно передвигая очки на носу вверх и вниз, извинился; потом и жена пыталась его оправдать, говорила, что за десять лет впервые видела его пьяным, да и напился-то он не с радости, а потому, что назначен агитатором по подписке на третий заем и теперь должен убеждать людей в том, что жизненный уровень повышается. Эржебет Анча все понимала, но прежние сердечные отношения между ними уже не восстановились. И хотя Ники с ее всепрощающим, нежным женским сердечком на следующий же день радостно выбежала бы в переднюю навстречу Пати, хозяйка не пустила собаку. Ее рана еще горела, пылала, от малейшего прикосновения было больно и глаза наполнялись слезами.

С тех пор как они познакомились с семьей механика, Ники, словно начисто позабыв своего хозяина, под вечер всегда ожидала возвращения соседа. И по ночам не прислушивалась больше к звонку в подъезде; зная, что Пати дома, она успокаивалась и, как только гасили лампу, шла на свое место и несколько минут спустя засыпала. Возможно, жена инженера еще и поэтому обиделась на семейство Пати больше чем следовало. Собака уже не вспоминала ее мужа. Забыла ли она его вовсе, мы, разумеется, сказать не можем и даже не исключаем из размышлений наших мысли о том, что поворот ключа в замке, когда Пати еще засветло возвращался домой, напоминал ей именно те давние поздние возвращения инженера. Нельзя, однако, отрицать, что теперь Ники прислушивалась к звукам шагов на лестнице лишь между пятью и шестью часами вечера, сидя у самой двери, а так как Пати после работы никогда не задерживался, ночное наблюдение прекратила. Правда, и теперь случалось, что ночью она вдруг вскакивала и шла к двери, но на полпути обычно останавливалась и, медленно повернувшись, плелась обратно. Да и вообще как, на каком языке, каким способом могла бы она сообщить жене Анчи, что все еще ждет его?! Неужто хозяйка хотела, чтобы у нее разбилось сердце? Ведь и ее-то сердце пока дало только трещинку… Одна из особенностей человека состоит в том, что от всех других он ожидает большего, нежели от самого себя, и даже деликатные робкие женские души теряют чувство меры в любовном своем эгоизме. Более того, бывалые, многоопытные государственные мужи, случается, предписывают своему народу такое, к чему сами не испытывают ни малейшей охоты — например, житье в коммунальных квартирах, чечевичную похлебку на обед, нравственную чистоту и мученическую смерть. Так и жена инженера, хотя не отдавала себе в том отчета, удовлетворилась бы в глубине души только смертью Ники — немедленной, моментальной — сразу же после исчезновения хозяина.

Но при всем при том, вернувшись домой из пересыльной тюрьмы, где она впервые получила свидание с мужем, Эржебет Анча именно перед собакой излила переполнявшие ее чувства. Плача, она взяла ее к себе на колени. Ники редко видела свою хозяйку плачущей, волнение Эржебет тотчас передалось ее чувствительным нервам. Она долго примащивалась у нее на коленях, потом и сама заскулила, забавно тычась прохладным черным носом хозяйке в лицо. Было у Ники характерное выражение, которым она пользовалась, когда хотела испросить себе прощение или что-то вымолить: чуть-чуть приподняв верхнюю губу, так что видно было десну, она словно смеялась всей своей собачьей мордой и, подпрыгивая то и дело, старалась достать сверкающими белыми зубами и розовым языком лицо Эржебет. Вот и сейчас, видя, что хозяйка плачет, она умильно осклабилась, потом поднялась на ее коленях и, поскольку лицо было закрыто руками, теплым своим языком взволнованно лизнула ее в затылок.

* * *

В окно влетел шмель. Ники грелась на солнце, устроившись в коричневом репсовом кресле.

В окне, как будто на далеко отодвинутой фотографии, виднелась Крепость и церковь Матяша с поврежденною колокольней. Казалось, шмель слетел в комнату прямо с той крошечной башни, словно вдруг ожившее миниатюрное ее украшение. Собака лишь глазами следила за неровным полетом шмеля. Когда слабое дуновение от жужжания его пролетало над Ники, она настораживала ухо.

Было жарко. Изредка вспархивал легкий ветерок, он приносил от сверкающего под окном Дуная запах воды. Чувствовался и теплый смолистый запах размякшего под солнцем тротуара, и бензиновые выхлопы пролетавших под окном машин. На протянутой через комнату веревке сушилось только что выстиранное белье, и запах его весело спорил с напоенным солнцем дыханием дунайской воды.

Внизу, на площади Мари Ясаи, бурно цвела весна, почки дружно лопались одна за другой, заглушая звонки «двойки» на крутом повороте и доносившиеся издали, от проспекта Святого Иштвана, автомобильные гудки. В комнату вливался и хлорофилловый запах листьев вместе с хрустом гравия на дорожках под ногами прохожих. Иногда через окно долетал далекий собачий лай. Ники не шевелилась, согретая солнцем, и только черная точка носа ее передвигалась вправо или влево, туда, где ощутимее были врывавшиеся в окно ароматы.

Посмотрим на нее: вот она садится и зевает во всю пасть, даже глаза прикрыв от наслаждения. Пасть разинута так, что закрыла собою всю морду; это истинный зевок животного, с высоким тоненьким звуком «а-а», выражающим наслаждение, от такого зевка дрожит вся его голова и только что не выступают на глазах слезы. Шмель гудит над головою у Ники; она, отзевав, вдруг опять широко открывает пасть и, вскинув вверх, с яростным щелчком ее захлопывает, но внимательно следит при этом, как бы шмель и в самом деле ей не попался, ведь в памяти своей она хранит мучительную боль от его жала, освежить которую совсем не желает. Насекомое улетает с густым жужжанием. Ники разок-другой моргает ему вслед, затем удовлетворенно ложится опять в кресле. Ее белая шерсть так нагрелась на солнце, что едва не искрится.

В нижеследующих строках мы опишем один чудесный день собаки и ее хозяйки, единственный их чудесный день среди череды предшествовавших и еще предстоявших гнетуще тяжелых дней, который выделялся из них, темных и мрачных, как выделяется средь окружающего прекрасная улыбающаяся девушка, когда, выздоровев, покидает больничную палату и дурно пахнущие кровати умирающих. Обе они — судя по всему, собака тоже — долго питались воспоминаниями об этом дне. Ничто не нарушило его бодрящих радостей, даже гнусный укус шмеля, который все же настиг Ники к концу дня. Но не станем предвосхищать события.