Хозяйка гостиницы - И. Грекова

— Спасибо, буду иметь в виду. Это вы затем меня вызвали, чтобы предложить помощь?

Желудев еще погрустнел, словно тучей обложился.

— Нет, к сожалению, не только за этим. Дело в том, что на вас, Вера Платоновна, поступил сигнал. И, будучи ответственным за морально-политическое состояние вверенного мне участка…

«Так и есть, усатый нажаловался», — подумала Вера. Желудев не спеша отпер несгораемый шкаф, порылся в нем, вынул письмо и протянул Вере. В письме, написанном довольно красивым почерком, но с орфографическими ошибками, сообщалось, что директор гостиницы «Салют» Ларичева В. П. «позволяет себе аморалку с гражданином Юрловым С. П., который является женатым и при помощи Ларичевой В. П. разрушает свою семью. Приезжая в командировку, якобы по служебным делам, Юрлов С. П. останавливается на квартире у Ларичевой В. П., днюет там и ночует, утром выходит на террасу, извиняюсь за выражение, в трусах и делает зарядку». Далее шла критика по поводу манер и поведения самой Ларичевой: «хи-хи-хи да ха-ха-ха, а работа стоит. Широко пользуется своим обаянием на мужской пол». Подписано: «Доброжелатель».

Вере стало довольно гадко, но она и виду не подала.

— Николай Александрович, — сказала она улыбаясь, — письмо, я вижу, анонимное?

— Не анонимное, а анонимка, — поправил Желудев. — А что?

— На такие письма уважающие себя люди внимания не обращают. Читали воспоминания академика Крылова? По указу Петра Первого, анонимные письма полагалось сжигать рукой палача…

Авторитет академика на Желудева не подействовал.

— Что вы мне ссыпаетесь на времена царизма? Палачи какие-то… Там была своя мораль, а у нас — своя. Вы говорите: оставлять без внимания анонимки! А если пишет зависимый, подчиненный человек? Боится подписать свое имя во избежание репрессий? Не так все просто, товарищ Ларичева! Нет, руководящий работник должен любой сигнал рассмотреть по существу. И, если факты подтвердятся, принять меры.

— Это ваше дело, — сказала Вера, вставая. — Рассматривайте, принимайте меры. Мне можно идти?

— Нет, постойте! Вы мне не ответили по существу вопроса. Правда, что вы состоите в незаконной связи с… (он заглянул в письмо) Юрловым С. П.?

— А на этот вопрос я вам отвечать отказываюсь.

— Ответите коллективу, Ларичева!

— Надеюсь, что коллектив будет умнее вас. …Последнее слово осталось-таки за ней. Она ушла, покуда Желудев Н. А. разевал рот и набирал воздуху, чтобы ее уничтожить разящим словом…

Из управления Вера вышла с улыбкой. Испытанная улыбка, еще Шунечкина: «Улыбайся, и тебе самой станет весело». Она это называла по-ученому: «Влияние надстройки на базис». Но в данном случае надстройка на базис не повлияла. Придя домой, Вера сняла улыбку, как снимают нарядное, но неудобное платье, и облачилась в моральный халат. Маргарита Антоновна застигла ее на кухне, глотающей слезы над кастрюлей борща. Борщ был вынут из холодильника — великолепный, малиновый, с янтарными пластинками застывшего жира, а Вера стояла над ним и плакала.

— Верочка, в чем дело? — всполошилась Маргарита Антоновна. — Может быть, там утонула мышь?

Сама она до смерти боялась мышей и всех других в том же подозревала.

— Не так страшно, — ответила Вера, уже улыбаясь.

— Ну, вот и солнышко проглянуло! Слава богу! В чем же дело?

Вера рассказала, зачем ее вызывали. Маргарита Антоновна выслушала, красноречиво играя лицом, а потом длинно и затейливо выругалась. Русские ругательства в устах народной артистки Куниной были как жемчужное ожерелье…

— Скажите этому… (следует купюра), что он отстал в своем развитии по крайней мере на двадцать лет. Кто нынче не живет с женатыми? Солидные люди все женаты. Вокруг каждого неженатого — площадка молодняка. А что делать зрелой женщине? С кем жить?!

Вера совсем развеселилась:

— Боюсь, он не поймет вашей теории. Не тот уровень.

— Уровень мне ясен. Знаете что, Верочка? Предоставьте его мне.

— Кого «его»?

— Вашего Желудкова.

— Желудева.

— Тем лучше. Пускай Желудева. Забудьте о нем. Обещаю вам — все будет прекрасно. У меня к хамам особый подход.

50

Желудев Н. А. сидел за своим столом и трудился над очередным запутанным делом. Жилица одного из общежитий жаловалась на соседа-монтера, что он не дает ей покоя и нарочно в местах общего пользования, у нее за стеной, издает непристойные звуки. Сосед, напротив, в своей объяснительной записке утверждал, что звуков он особых не издает, а что соседка сама украла у него свисток от чайника. Ко всему этому был приложен акт комиссии жильцов, которая расследовала обстоятельства, записала звуки на магнитофон и пришла к заключению, что монтер — вовсе не хулиган, а «нормально функционирующий мужчина». Желудев только что написал ответное письмо жалобщице, где советовал ей предать эпизод забвению, намекал, что сама она не безгрешна (свисток от чайника?) и заканчивал любимой своей фразой: «Желаю вам доброго здоровья и хороших отношений с соседями».

«Трудное наше дело, — думал он, — в какие вопросы вникать приходится…»

В дверь постучали.

— Войдите.

Вошла странно одетая немолодая дама в розовой шляпке и с кружевным зонтиком в руках. Этим зонтиком она вертела так быстро, что у Желудева замельтешило в глазах.

Если бы он бывал в местном театре, то узнал бы в вошедшей даме образ мамаши Огудаловой из драмы Островского «Бесприданница». Но Желудев в театре не бывал, по занятости.

— Чем обязан? — спросил он (зам. дир. ценил хорошие манеры и считал себя человеком тонкого воспитания).

— Я народная артистка Кунина, — сказала дама глубоким, вибрирующим голосом.

Желудев, разумеется, знал Кунину по кино, как каждый человек в Советском Союзе. «Тэрзай меня, тэрзай!» — пронеслась в его памяти знаменитая фраза. Польщенный посещением, он почувствовал и себя косвенно знаменитым. Он заулыбался, усы оттопырились:

— Очень приятно. В высшей степени приятно.

— Вы меня знаете?

— Кто же вас не знает, товарищ Кунина?

— Тем лучше. Я пришла к вам по личному делу. Глубоко личному. Могу я попросить, чтобы во время нашей беседы никто не входил?

Желудев запер дверь на задвижку, сел в свое кресло и указал посетительнице на стул:

— Садитесь, товарищ Кунина. Я вас слушаю.

— Нет-нет. На стуле я не могу. Отдайте мне ваше кресло, а сами сядьте на стул. У меня тонкая организация, нервы по всему телу… В любую минуту могу упасть в обморок… Или в наше время мужчины уже не рыцари?

Это прозвучало с таким надрывом, что Желудев засуетился, освобождая кресло. Даже отодвинул его от стола, чтобы было просторнее… Маргарита Антоновна томно раскинулась в кресле, а Желудев притулился на краешке стула в позе просителя. Пересаженный из кресла на стул, он почувствовал себя беспомощным, психологически голым…

— Ах, — закатила глаза Кунина, — вот мне уже и дурно… Воды!

Запрокинув голову, полулежа, она выставила вперед левую ногу, и Желудев с ужасом увидел ярко-оранжевые панталоны с черными кружевами. «Тэрзай меня, тэрзай!» — опять пронеслось в его памяти, но уже угрожающе. Он метнулся за графином, налил воды в нечистый стакан и поднес его к приоткрытым, неровно накрашенным губам гостьи. Кунина проглотила несколько капель, взмахнула черными ресницами (каждая со спичку толщиной) и заговорила:

— О, благодарю вас от души, товарищ Желудкин…

— Желудев.

— Ах, это все равно. Перед лицом той трагедии, о которой идет речь, не все ли равно: Желудкин, Желудев…

— А о какой трагедии идет речь? — опасливо спросил Желудев.

— О любви. О последней, трагической любви. Помните, у Тютчева: «Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней…»

Желудев Тютчева не читал, но закивал понимающе, как кивают люди, когда речь заходит о чем-то, чего они не читали, хотя и должны были читать…

— Я люблю, люблю, — продолжала Кунина. — Кто сказал, что возраст — помеха любви? Нинон де Лакло любила до восьмидесяти лет, нет, до девяноста! И кто посмеет ее упрекнуть? «Люби, покуда любится», — сказал великий поэт Некрасов. Или вы с ним не согласны?

— Согласен, согласен, — заторопился Желудев («Хоть бы пришел кто, — подумалось ему, — сам, дурак, запер дверь на задвижку…»).

— Конечно, можно было бы оставить все на уровне чистой лирики. Но что поделаешь? Я привыкла любить объемно…

Маргарита Антоновна явно выходила из образа, и это Желудева тревожило, хотя он и сам не мог бы сказать почему. Он ерзал на стуле, издавая неопределенно— успокоительные звуки.

— Но это все прелюдии. Приступим к делу. Я живу в одном доме с Верой Платоновной Ларичевой. Известно вам такое имя?

— Ну, известно…

— Я-то знаю ее давно. Женщина добрая, хозяйственная, между нами говоря, глуповата, но невинна, как курица. И вот, приходит в слезах и рассказывает, что вы ее вызвали — страшно сказать! — по вопросу о ее якобы связи с Сергеем Павловичем Юрловым. Было это?