Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна

Гленн — политическая голова — перечислял мужу победы рабочего класса над капиталистами и констатировал, что в этом году их было мало.

Тут же вспомнила я о том, кого потеряла навсегда в этом году и чье отсутствие ощущала, как образовавшуюся пропасть. Защемило сердце.

Время утекало в пространство. Минуты отделяли нас от нового отсчета с его привычным графиком дней, недель, месяцев, с его привычной сменой тепла и холода, с его неизвестностью, непривычностью, новизной.

Всегда что-то неуловимо меняется в нас, когда мы переступаем рубеж нового года, подводя итог миновавшему и встречая будущее. Этот рубеж, быть может, наиболее ощутимое выражение Времени, отведенного каждому из нас на жизнь в земном мире. Во всех делах своих, начинаниях и завершениях человек четко разумеет пределы года и загадывает в его пределах. Нам просто говорить и думать о Времени, заключенном в двенадцати месяцах, где зима отводится на труды и согрев, лето на отдых, весна подсознательно на восторги обновления перезимовавшей плоти, а осень тоже на труды.

И так в эту ночь у нас уже намечено и рассчитано на год вперед, пусть приблизительно, пусть неточно, но этот забег в завтра всегда придает силы.

Провожая старый год, пробегаем мы по «мыслену древу», вспоминая, что было, чего не было, и даже в самом ужасном, полном потерь годе находится свой светлый день, а у кого не находится, то, может, не во дне-то изъян, а в нем самом. Вот звуки и шумы Красной площади, такие особенные, ни на что не похожие, ни с чем не спутываемые. И наконец — первый бой курантов — начало нового отсчета!

Взлетает пробка из шампанской бутылки, пена выплескивается, а с нею первые минуты нового времени упадают на пол — джинн нового года выпущен из бутылки — здравствуй!

Я целую шершавую коричневую щеку старого уэльсца, одной рукой бессмысленно пытаюсь оттереть следы шампанского с его пиджака. Он смеется, и слезы поблескивают в глазах его, почему не знаю, только мельком пробегает мысль, что ему, наверно, хорошо в семье, вдовцу, дети которого разбрелись по свету, — и с нами он как бы среди детей своих.

Полчаса еще едим, говорим, но я все сильнее начинаю чувствовать, что пора двигаться, идти, что-то делать. Особенно разжигают звонки от друзей, собравшихся в посольстве: «Ну, как поживает твоя идея воссоединения несоединимых островитян? Идите к нам, тут весело!»

Так как идти туда не могу, а идти куда-то чувствую явную необходимость, то предложение Гленна: «А не заглянуть ли нам к одному моему, дружку-ирландцу, он живет неподалеку от Портобелороуд?» — кажется мне удачным. И с той минуты, когда мы втроем оказываемся на улице, я чувствую себя несомой одним каким-то неостановимым течением и понимаю, что нужно плыть по нему, ни в коем случае не останавливаясь, не сопротивляясь.

— Мой приятель — маляр, жена его — уборщица. Хорошие люди, добрые. Он — голова, в политике смыслит, — рассказывает Гленн, пока мы добираемся до дома его знакомца. Гленн жмет на кнопку, и мы долго ждем; Гленн опять жмет, но дверь глуха, окна темны. Гленн соображает, что хозяева скорей всего ушли, и не куда-нибудь, а в паб «Принцесса Александра», который здесь же, за углом.

Паб — битком. Душно, накурено и пивные пары, кажется, реально воплощены в нечто палево-бежевое, округло плавающее между столиками и людьми. Молодые и старые, не выряженные по случаю Нового года, а одетые как попало, все больше в линялые джинсы или затертые брюки юноши, девушки, и лишь женщины средних лет кажутся несколько приодетыми, пришли эти люди сюда после обычного, ничем не примечательного ужина выпить пивка, а также заодно в двенадцать поднять бокал за Новый год.

По случаю Нового года пабы Лондона открыты не как обычно, а до часу ночи. Хорошо, явное разнообразие будет внесено сегодня в монотонную жизнь питейного заведения.

— Здесь собираются только ирландцы, — шепчет мне Гленн, пока мы пробираемся сквозь шумную толпу к столику, где сидит приятель Гленна с женой. Перед ним красуется высокая мельхиоровая пивная кружка. — Видишь, какие рыжие и конопатые.

И правда, рыжих и конопатых в пабе большинство. Все здесь в своем привычном мире, все знакомы. Между людьми свои, совершенно ирландские отношения, о которых я никогда не узнаю, ибо человек здесь временный и случайный.

Тем не менее случайным людям добродушные ирландцы рады. В один миг рядом с приятелем Гленна освобождаются для нас места, и право первой покупки пива для гостей предоставляется тому, к кому пришли гости.

И вот уже первая кружка пива перед нами. Мы начинаем знакомство с приятелем Гленна. Приветливо улыбается его большая рыжеволосая жена. И вот уже мы знаем друг друга по именам. Сыплются нескончаемые вопросы о стране, которую мы представляем. И вот уже чисто ирландский доверительный разговор о том, как трудно быть ирландцем в собственно Англии.

— Мы никогда не забудем, — блестит глазами жена Гленнова приятеля, — никогда не забудем, как встретили нас англичане. Мы с другими семьями приехали сюда двадцать лет назад. О, как хорошо известно нам это проклятое, вежливое «возможно», которое означает — «нет», эти невозмутимо-холодные улыбочки хозяев положения! А за всем жестокость, о, какая жестокость, если бы вы знали! Жуткое чувство людей второго сорта!

— Полно, не надо, — обрывает ее муж, — не надо, праздник сегодня, Новый год, не порти себе и людям настроения.

Она не одинока в своем оскорбленном национальном чувстве. За соседним столом выпорхнувшее из уст женщины слово подхватывается, и возникает свой разговор о том же. И совсем в другом конце паба взрывается песня:

Каменистая дорога в Дублин, как ты тяжела…

Стол перед нами весь в пивных кружках. Их подносят и подносят. Каждый ирландец, узнав, что в пабе сегодня русские, хочет внести свою лепту в гостеприимство.

— Куда столько! Этого невозможно выпить! — ужасаюсь я.

— Да никто и не заставляет, — успокаивает меня жена Гленнова приятеля, — вы только успевайте улыбаться и спасибо говорить. Мы, ирландцы, такие, нам улыбнись, поблагодари нас, мы и рады.

Нестройная песня оборвалась, потом снова протекла между людьми. К половине двенадцатого песня окрепла, выстроилась и разлилась на разные голоса долго, монотонно, лишь временами взрываясь каким-то почти криком боли.

«Хорошие люди ирландцы, — думаю я, — сколько в них доброты, широты. Беда народная ощутима. Даже не верится, что сижу я не где-нибудь, а в Лондоне, Паб «Принцесса Александра» — это совсем другая Англия. Ирландская. И впрямь, народ, узнавший боль потерь, прошедший и все еще проходящий сквозь беды, узнавший, что такое бесправие, неравенство, насилие над национальным чувством, народ, все это испытавший на себе, достоин уважения. Он всегда будет чуток к беде другого народа».

В открывшуюся и тут же затворившуюся дверь вбежал холодок и согрелся где-то у ног, под столиками. Секунда — смолкла песня, оборвались нитки разговоров — повисли на веретенах тел. Тела напряглись. Мускулы сжались. Глаза сузились.

В паб вошел негр. Молодой человек, невесть куда идущий, в черном, наброшенном на плечи пальто, забрел на огонек чего-нибудь выпить. Войдя, споткнулся о кинувшееся ему навстречу молчание, смутился. Понял — ошибся дверью. Отступать было некуда. И он улыбнулся, как показалось мне, жалкой просящей улыбкой. Она говорила: «Я понимаю, простите, вы — белые, но я все же выпью, нельзя так вот повернуться и уйти, только выпью и тут же исчезну».

Простые люди, не артисты-профессионалы были в пабе, но, как в древнегреческой трагедии хорошо отрепетированный хор, в знак того, о чем они сами знали, повернулись все сидящие и стоящие спинами ко вновь пришедшему.

По узкому коридору спин-стен прошел негр к стойке и тихо спросил виски без содовой, немного, чтобы выпить одним глотком и вон.

Красивый весельчак владелец — да он ли это был, с брезгливо-обрюзгшим лицом протянувший негру рюмку?