Восьмерка - Захар Прилепин

Бережно стряхиваю пепел.

Тоже сомнительный вариант. Тем более не факт, что он открывает багажник по утрам. Лучше самому выбраться в нужный момент из багажника и убежать. Скажем, он приехал на деловую встречу, — судя по машине, он парень серьезный… стоят они внушительной компанией возле перелеска, все вроде уже перетерли. «Ну, по рукам?» — спрашивает Анатолий своих новых компаньонов. «По рукам! — отвечают ему. — Кажется, ты надежный человек!» Тут открывается багажник его машины, а оттуда с кляпом во рту, со связанными руками выскакиваю я и бегу в сторону перелеска, развязываясь на ходу.

…и тут все с криком «Что за херня!» начинают по тебе стрелять… — продолжил я, снова недовольный собой.

Может, у них подпол тут есть? — предположил я радостно, впрочем, не вставая с места, — В гаражах часто делают подвалы для солений и овощей. Забраться туда. Не ходит же он по утрам за огурцами… Хотя, черт его знает, — а вдруг перебрал вчера. Захочет рассола. Спускается, кряхтя, вниз, щелкает включателем, загорается свет — а там я сижу с открытой трехлитровой банкой в руках. Достаю огурец, — судя по всему, уже не первый, смачно откусываю. «Мужик, так вкусно, не могу оторваться», — говорю ему.

Совсем близко снова проскрипел гравий, и тут же начал ерзать ключ в замке. Я поспешно затушил сигарету. Попутно обнаружилось, что у меня совершенно омертвелые, негнущиеся пальцы с температурой не более трех градусов по Цельсию.

Едва шевеля конечностями, я вышел из машины, разом растеряв все свое мажорное, дурашливое настроение.

«Если это он, толкну его — и побегу!» — бессовестно боясь, решил я, сам себе не веря.

Замок никак не мог открыться, и стало понятно, что это все-таки хозяйка вернулась, а не хозяин.

Я приник лицом к дверям и прислушался.

В раздраженье оттого, что замок не поддается, она шепотом ругалась матом. Это звучало так замечательно и вкусно, как будто она разгрызала леденцы.

— Ты? — все равно спросил я.

— А кто? — ответила она с той стороны.

Я, никому на белом свете не видный, пожал плечами.

— Может, мне тоже спросить у тебя: «Ты?» — передразнила она меня, помолчав.

Замок, наконец, поддался.

За дверью стояла она — невыносимо строгая, но странным образом мы тут же начали целоваться, как будто не виделись день, неделю, долго… она заходила в гараж, не отрываясь от меня, поискала левой рукой, где дверь, захлопнула ее, правой положила ключ от гаража на машину — я все эти ее движения замечал, и они мне казались ужасно милыми и почему-то очень возбуждающими.

— Дурак, ты чего же сидишь в холоде, — смеялась она и, не глядя, включала обогреватель.

— Сосед совсем больной на голову — довел меня до самого подъезда, — говорила она, еще на секунду отстраняясь: я чувствовал ее одновременно пахнущий холодом и ужасно горячий рот.

— А чего он зовет тебя цыганкой? — спросил я шепотом.

— Не помню… Он все время просит меня погадать, будет ли у него любовь с такой же, как я. Нагадай, говорит, такую же, как ты.

— Такую же, как ты? — спрашиваю я.

— Такую же, как я!

Это ее «я» — я успевал схватить ртом, сжать в губах и тут же проглотить, растворяя в своей крови. Что-то опять делалось с ремнем и молнией, и это ее пальто или все-таки плащ — мы его второпях задрали ей куда-то на плечи, на голову — какой-то кошмар, просто кошмар…

Спустя пятнадцать минут я пересказываю ей все свои необычайные фантазии — про водителя от компании, который сидит в машине ее мужа, и про огурец из банки.

Она сначала смотрит на меня удивленно, потом начинает посмеиваться, а скоро уже задыхается от смеха, и я сам смеюсь, дурея и плача от хохота. Какое-то время мы только и можем, что друг друга подталкивать, произнося время от времени: «Мужик!.. Так вкусно!.. Огурец!.. Мужик!..»

— А может, у нас там есть какие-нибудь огромные стеклянные чаны, для того чтоб хранить, например, очень редкую цветную капусту, не переносящую деревянных бочек, — хохоча всем своим горячим существом, предлагает она. — Ты бы капусту вывалил, сам разделся догола и сел там, наполнив чан водой. Приходит утром Анатолий, включает свет и минуту стоит, такой задумчивый. Зовет меня — посмотри, жена. Я заглядываю в лаз и отвечаю: «А это мой подарок тебе — заспиртованный китайский младенец!» Анатолий не понимает: «Да какой это младенец, смотри, как он таращится на нас и что у него висит там… Вообще ни разу не китайское! А зубы какие!» — «Так он растет, Толенька, — отвечаю я. — У тебя от потребления спирта растет печень, а он весь в спирту, целиком, — что ты хочешь! Растет!.. Красивый, скажи?»

— А-а-а, как смешно, — утираю я слезы кулаками. — Ужасно смешно! Что ж ты так о муже… Креста на тебе нет!..

Еще с полминуты я смеюсь и потом понемногу умолкаю.

— Ни на какой женщине креста нет, — отвечает она спокойно, тоже еще не совсем растеряв смех в глазах и в голосе.

Мы по-прежнему тяжело дышим, уставшие от своего веселья, и она добавляет:

— Крест есть только на матерях. Но мать — не женщина.

Она включает свет в гараже, и становится очень ярко и неприятно, зато ей удобно — усевшись на водительское кресло, она разглядывает в зеркало заднего вида, что у нее с губами, не сильно ли смазаны.

— На Христе тоже креста не было, — разобравшись с губами, но еще осматривая себя, продолжает она. — Но, к счастью, Христос не женщина. И даже не мать. Он Божий сын, он предводитель Христова воинства, а все втайне хотят его воспринимать как мамку с теплой молочной титькой. А у него — хер вам, а не титька. Понял? — Она вдруг оглядывается ко мне очень спокойная, что в ее случае всегда признак бешенства.

— Прекрати, дура, — негромко, но зло говорю я.

— Чего прекрати? А то Бог накажет? — усмехается она. — А чем он меня может наказать — женщину? Ты не подумал?

— Заткнись, я тебя не слышу, тварь, — уже злобно отзываюсь я.

— Все ты слышишь. Пошел отсюда.

Весь другой день я пребывал в таком ужасе, словно на мне висел карточный долг весом в бессмертную душу и отцовскую усадьбу. Спал я как в истерике, сны снились назойливые, корявые и мокрые.

Но на второй день она сама звонила утром.

— Привет, — говорила негромко и таинственно.

Я едва не терял сознание от счастья.

— Здравствуй… цыганочка. Эй? Ты где? Ты чего молчишь? — я чуть ли не тряс трубку, пугаясь, что мне все это почудилось.

— Слушай, ты дурак? Я не могу говорить, — отвечала она.

— Молчать, что ли, теперь? — спрашивал я, переходя на шепот.

— Знаешь, что вчера было? — вдруг начинала она рассказывать. — Мы с ним поехали по делам. Я уселась на задние сиденья, я всегда там сижу, чтоб удобней молчать было. И чтоб он не видел, какое выраженье у меня на лице, когда он говорит. Начала со скуки лазить по этим… ну, карманы такие сзади на спинке сидений. Там у него вечно всякие дурацкие журналы лежат. А тут извлекаю из кармана, представь, женские трусы. Думала, сейчас прямо в морду ему въеду этими трусами, уже такое движение сделала размашистое… и потом вдруг поняла, что это мои. Это мы с тобой оставили.

Она смеется.

— Ты почему меня цыганочкой назвал? — спрашивает.

— Тебе подходит, ты же цыганочка.

— Нет, не подходит, они какие-то чумазые все время. И очень быстро стареют. Ты не замечал, что этих песенных, волшебных, молодых цыганок как будто не бывает в природе? Либо дети встречаются, либо сразу назойливые бабы в своих платках и бусах.

— Вот ты бываешь в природе! — говорю я.

— Точно, — неожиданно что-то решает для себя она. — В природе!

Через три часа мы встречаемся в парке. На улице странным образом опять тепло, мой махровый шарф смотрится на мне по-дурацки — и поверить невозможно, что еще позавчера летал туда и сюда ранний ненавязчивый снежок. Вокруг оглушительное солнце, и даже оставшаяся на деревьях листва кажется зеленой и густой.

— Ты чего в шарфе? — спрашивает она так же, как всякий раз при нашей встрече: рот в рот. — Замерз? Носочки тепленькие пододел?

Я небольно кусаю ее за верхнюю губку.

Тропинка уползает в парк уверенно как улитка. Мы идем вослед ей.

Дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве.

— Слышишь — дятел стучит? — говорю я.

— Какой дятел? — смеется она. — На дворе октябрь. Все жуки спят. Чего ему стучать?

— Он их будит, — упрямо отвечаю я.

Мы довольно долго движемся куда-то по грязным дорожкам, она впереди, я за нею.

Все мои куда да зачем она снова игнорирует.

Потом вдруг встает и начинает ругаться: «Черт бы их! Черт!»

Я вижу заброшенную беседку и в ней двух подростков… они сидят к нам спиною, обнявшись… пацан что-то нашептывает своей подруге.

— Давай спрячемся, — предлагает цыганочка. — Вдруг они чем-нибудь займутся?