Тень автора - Джон Харвуд

А теперь перейду к делу. В 1944 году, в связи с военными действиями, меня перевели в школу Святой Маргариты в Девоне для продолжения учебы. Моя новая классная наставница (которая превыше всего ставила порядок) не разрешала свободной рассадки учеников в классе. Места за партами были распределены строго по алфавиту, так что меня посадили с девочкой по имени Энн Хадерли, которая вскоре стала моей ближайшей подругой.

Энн Хадерли и ее младшая сестра Филлис (которую я никогда не видела, но однажды говорила с ней по телефону) воспитывались в Лондоне бабушкой, Виолой Хадерли, и их тетей Айрис, незамужней дочерью Виолы. Поэтому я, как только увидела ваше объявление, сразу решила, что ваша покойная мама и сестра моей лучшей подруги – одно и то же лицо. Чтобы окончательно убедиться в этом, сегодня утром я перечитала письма Энн и установила, что день рождения Филлис был как раз 13 апреля. Энн родилась 6 марта 1928 года, а поскольку Филлис была на год моложе сестры, все сходится.

Виола Хадерли скончалась сразу после Дня Победы, и, разумеется, Энн пришлось немедленно покинуть школу и вернуться в Лондон. Я осталась дома, в Плимуте, но мы с Энн постоянно переписывались на протяжении четырех лет и виделись при любой возможности. Ее тетя Айрис умерла осенью 1949 года, и вскоре после этого от Энн перестали приходить письма. Больше я о ней ничего не слышала.

Разумеется, я буду только рада помочь вам, чем смогу. Пожалуйста, пишите мне на адрес моего поверенного, господина Джайлса Грирстоуна, который ведет все мои дела, в том числе и переписку. Я надеюсь, вас не обидит моя просьба прислать ему формальное подтверждение вашей личности, а также личности вашей покойной матери, включая, по возможности, и фотографии. Все, что вы передадите ему, останется строго конфиденциальным.

Хотя вы и не упоминали про Энн в своем объявлении, я очень надеюсь, вы сможете рассказать мне, что с ней стало; меня до сих пор волнует ее судьба.

Искренне ваша

(мисс) Эбигайл Хамиш

Адвокатская контора

«Ланздаун энд Грирстоун»

14А Бедфорд-роу

Лондон

27 июня 1999 года

Уважаемый господин Фриман!

Большое спасибо за ваше любезное и очень содержательное письмо. Я представляю, сколько усилий вы затратили, чтобы собрать столько документов для господина Грирстоуна, да еще так быстро, и очень ценю это. Фотография вашей матери в самом расцвете лет, которая держит вас, младенца, на руках, меня тронула особенно – я так и вижу в ней Энн. Нелюбовь к фотографиям, должно быть, у них семейное, потому что Энн упорно отказывалась подарить мне хотя бы один свой снимок.

Для меня было потрясением узнать, что ваша мать говорила о себе как о единственном ребенке. В то же время для меня это отчасти неудивительно, но о причинах такого мнения я умолчу, пока мы не установим наверняка, что ваша мать была младшей сестрой Энн. Боюсь, многое из того, что вы потом узнаете, вас огорчит, но вы сами призывали меня к откровенности, так что уж не взыщите.

К сожалению, мне почти ничего не известно о детстве вашей матери. Как и ваша мать (наверное, будет проще, если я стану называть ее Филлис), Энн почти никогда не говорила о смерти родителей; ей было два года, когда с ними произошел несчастный случай. Они воспитывались бабушкой и тетей Айрис, росли в очень комфортных условиях; у них были няня, повар, горничная, а позже и гувернантка, и другой жизни они не знали. К тому времени, как мы познакомились, Энн уже твердо знала, что, будь родители живы, у нее вряд ли было бы такое счастливое детство. Не знаю, думала ли так же Филлис. Конечно, война все изменила: девочки, как и многие другие дети, были вывезены из Лондона в самом начале бомбежек. Айрис и две ее подруги по спиритизму – она была ярой поклонницей спиритических сеансов с планшетками для беседы с духами и тому подобным, хотя Виола и не одобряла такого увлечения (странно, что Виола, которая сама писала о призраках, скептически относилась к этому)… Впрочем, я чувствую, что отвлекаюсь от темы, против чего меня всегда предостерегала мисс Тремэйн (это та самая классная дама, которая любила порядок).

Так вот, я хотела сказать, что Айрис сняла коттедж в Оукхемптоне, чтобы быть поближе к девочкам, но Виола отказалась покидать Лондон, даже под угрозой бомбежек. Немцам, как заявляла она, не удастся выжить ее из родного дома. Хотя я никогда не встречала Виолу, Энн пару-тройку раз приглашала меня на чай к Айрис. Помню, она всегда говорила: «Тетушка – просто прелесть, но предупреждаю, она будет все время говорить о своих духах, как будто они живые люди. Лично меня это не раздражает, но Филлис злится ужасно». Все, что я помню об Айрис, – так это то, что она была высокой и слегка сутулой; вообще-то, у меня хорошая память на лица, но ее лицо почему-то не запечатлелось, помню только, что оно было добрым.

И еще, кажется, она была очень близорукой. Позже Энн рассказала мне, что Айрис потеряла своего жениха в годы Первой мировой войны и так и не оправилась от горя, – но я опять ухожу в сторону.

С Филлис я так и не встретилась, поскольку она покинула школу Святой Маргариты за несколько месяцев до моего приезда, отправившись изучать машинопись и стенографию, но, боюсь, не знаю куда. Мне известно только, что вскоре после войны она работала в адвокатской конторе в Кларкенуэлле. Видите ли, Виола полагала, что девочкам нужно уметь самим зарабатывать на жизнь. Энн надеялась продолжить учебу в Оксфорде, но смерть Виолы все изменила. Айрис совершенно расклеилась, а поскольку они с Филлис не ладили, почти все тяготы легли на плечи Энн. Конечно, они и не подозревали, что Айрис осталось жить всего несколько лет.

Кажется, я уже упоминала в предыдущем письме, что мне пришлось остаться со своей семьей в Плимуте. Мой отец был болен – он служил инженером в Восьмой армии, и его легкие серьезно пострадали от выхлопных газов, – так что мне нужно было ухаживать за ним. Возможно, именно это отчасти роднило меня с Энн. Обстоятельства жизни были у нас во многом схожи. Состояние Виолы за годы войны заметно оскудело, и, если бы она прожила дольше, им бы пришлось продать дом, чтобы оплатить грабительские расходы на похороны. И разумеется, мы все страдали от карточной системы, недоедания и прочих лишений. Мы продолжали переписываться, и Энн несколько раз приезжала к нам в Плимут погостить. Мой отец был очень строгим и не разрешал мне жить в Лондоне одной, хотя я и мечтала об этом.

Я до сих пор вспоминаю ее приезды как самое счастливое время моей жизни. Энн была (во всяком случае, мне всегда так казалось) исключительно красивой молодой женщиной, скромной, лишенной всякого тщеславия. Легкая в общении, естественная, без тени зазнайства… Впрочем, продолжу.

Весной 1949 года Энн познакомилась с молодым человеком, которого звали Хью Монфор. Поначалу она очень сдержанно отзывалась о нем – возможно, опасаясь, что меня обидит ее новое увлечение, но постепенно его имя стало все чаще мелькать в ее письмах. Было ясно, что он проводит очень много времени в их доме. 30 июня она написала мне, что он сделал ей предложение. Она хотела приехать вместе с ним ко мне в Плимут, как только у него выдастся свободное время, чтобы познакомить нас. Но так этого и не сделала. К 20 сентября между ними все было кончено. «Обещаю, что обо всем расскажу тебе, Эбби, – написала она, – но не сейчас».

А 1 октября я получила от нее записку, явно написанную второпях. «Случилось самое страшное, – писала она. – Тетушка и Филлис рассорились окончательно; я не могу сказать из-за чего, но только Филлис сбежала из дома. Собрала свои вещи в два чемодана и укатила на такси в неизвестном направлении, и тетя послала за Питтом-старшим (господин Питт был поверенным в их делах, а звали они его «старшим» в шутку); боюсь, что она хочет изменить завещание. Мы все в страшном смятении. Напишу, как только смогу. Всегда твоя, Энн».

8 октября она прислала мне короткое сообщение о неожиданной смерти тетушки вследствие сердечного приступа. Айрис было всего шестьдесят два. Разумеется, я умоляла отца разрешить мне поехать к ней, но тщетно. Несколько раз я звонила ей (из таксофона: дома у нас телефона не было), но никто не отвечал, так же как и на мои письма.

Наконец я решила обмануть отца. Взяв свои сбережения, я села в поезд до Паддингтона, откуда с трудом добралась до Хемпстеда. Должна сказать, что дом был построен дядей Виолы, который был холостяком. Она была его любимицей, и ей он оставил все свое состояние. Дом стоял на окраине Хита, в самом мрачном уголке Долины здоровья – или это только мне так казалось. Энн так часто и живо описывала мне свой дом, что мне он уже казался знакомым, правда, в ее описаниях он всегда был залит солнцем. Но в тот хмурый и унылый ноябрьский день он больше походил на тюрьму. Кирпичная стена забора, покрытая битым стеклом, была такой высокой, что я могла разглядеть лишь окна верхних этажей. Жалюзи были опущены, окна зашторены. Из труб не выбивался дымок. Единственный вход был через деревянную калитку в заборе. Энн говорила мне, что днем она никогда не запирается, если кто-то находится дома, но я не смогла ее открыть. Около часа я простояла, дрожа, на дороге, пока не решила, что брошу в почтовый ящик записку и отправлюсь назад, домой.