Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

Смуглый мускулистый исполин без единого звука проскользнул под задернутым пологом, оглядел комнату. Его острый взгляд ловил малейшие признаки движения, колебания теней. Но все было тихо и пустынно — никто не осмелился нарушить покой Молчаливого этой темной ночью. Однако урмай‑гохон, как зверь, как кровожадный уррох, верил не своим глазам, но чутью, которое его еще никогда не подводило. Скользящим движением он протянул руку к низенькой скамейке, на которой обычно лежал его меч Джаханнам, и, когда рукоять удобно умостилась в ладони, почувствовал себя значительно увереннее и спокойнее.

Тяжелая бархатная штора, закрывавшая окно, всколыхнулась и опала. Самаэль напряг мышцы, встал в боевую позицию.

— Надень венец, господин, — внезапно попросил меч. — Надень Граветту. Повелитель будет говорить с нами.

Урмай‑гохон не любил слушаться чужих советов и исключение делал только для своих вещей — меча и венца, обладавших более изворотливым умом, нежели все его советники, вместе взятые. Меч Джаханнам и золотой венец Граветта были свидетелями той, давней, Первой войны с Мелькартом и верно служили царю Джаганнатхе. Добытые Самаэлем в отчаянном бою, они видели в нем наследника и преемника их прежнего хозяина. А наделенные магическими способностями и невероятной силой, эти предметы могли сыграть решающую роль в открытом столкновении с любым врагом. Поэтому Молчаливый не говоря ни слова надел на голову золотой обруч с драконьими крыльями.

И тут же увидел перед собой Нечто.

Он сразу узнал его. Эта сущность являлась ему во многих беспокойных снах, это она жила в недрах Медовой горы Нда‑Али, это в ее смертельные объятия был брошен некогда своим отцом Чаршамбой наследный принц Эль‑Хассасина — Лоллан Нонгакай.

Воспоминания обрушились на Самаэля ледяным водопадом, он буквально терял сознание, мечась между явью и собственным прошлым, вернувшимся к нему вдруг, в одночасье. То, что было загадкой для Молчаливого, то, о чем он и думать не хотел, чтобы не сойти с ума, внезапно вернулось, встало на свои места. Мысли кипели и расплавленным потоком захлестывали несчастную его голову, причиняя невыносимые страдания. Исполин зажмурил глаза, чтобы не видеть, чтобы забыться, но под закрытыми веками вспыхивали разноцветные пятна, взрывались огненные шары, менялись изображения — причем с такой невероятной быстротой, что Самаэль чувствовал, что сейчас не выдержит и сойдет с ума.

Это было очень больно.

Он вспомнил все. И королевский дворец в Сетубале, стоящий над лазурными водами Тритонова залива, и своего отца — грозного короля Чаршамбу Нонгакая, вечно молодого и нечеловечески прекрасного. Вспомнил храмы Ишбаала и жертвоприношения, которые сотворяли в них божеству Эль‑Хассасина в конце каждой луны. И Медовую гору Нда‑Али Самаэль увидел, как если бы сейчас находился там, и пещеру, охраняемую чудовищами, которые не тронули Чаршамбу, а испуганно уступили ему дорогу. И огромный сгусток тьмы с полыхающими зелеными пятнами, похожими на глаза, сгусток Зла, висевший в клетке из золотистого, медового света, тоже вспомнил. Он отчетливо видел самого себя — высокого, стройного, сильного, уже сильнее и выше, чем его могучий отец, — наклонившегося над выступом, на котором лежало украшение из зеленого золота. Талисман Джаганнатхи.

— Возьми, — сказал тогда Чаршамба. — Возьми его, и мир станет твоим.

А когда юный Лоллан Нонгакай встал на самом краю пропасти, пытаясь достать желанный талисман, отец не колеблясь ни секунды столкнул его вниз. Лоллан не кричал, падая. Он сумел превозмочь свой ужас и летел, сцепив зубы так, что клыки пронзили нижнюю губу и теплая кровь потекла по подбородку. Но он не разбился о камни где‑то там, внизу, а попал в нежные объятия Тьмы. Эта Тьма и была богом Ишбаалом — малой частью сущности, которая носила имя Мелькарта.

Ишбаал коснулся разума юного принца, а затем отпустил его.

Отпустил, чтобы позвать спустя много лет, накануне решающего сражения.

— Я готов, — сказал Самаэль, открывая глаза.

— Пойдем в храм, господин, — тихонько позвал его венец.

И урмай‑гохон послушно покинул свою опочивальню, миновал верных багара, которые хотели было последовать за ним да так и замерли, остановленные одним только движением бровей. Исполин вышел из ворот замка Акьяб и углубился в лес, туда, где в стороне от всех дорог стояло невысокое каменное строение — недавно построенный храм бога Ишбаала. Но только сейчас Самаэль понимал, кому именно возвел он этот храм.

В храме было тихо, темно и холодно. Жрецы спали в своих каморках, находящихся в правом крыле. Самаэль был наедине со своим богом. И тот явился — скромно, тихо, вкрадчиво. Но урмай‑гохон хорошо знал цену такой скромности. Так же точно тихо и бесшумно крадется хищник, чтобы растерзать человека, склонившегося над ручьем, так подкрадывается смерть — незримая и неслышная, так Время безжалостно, но совершенно незаметно поедает год за годом отпущенный человеку век…

— Ты пришел, — пронесся по храму рокот. — Ты оказался достойным.

Самаэль молчал, не желая ни восторгаться и прославлять мрачное божество, ни навлечь на себя его гнев.

— Подойди к алтарю, — сказал Мелькарт.

Молчаливый приблизился на несколько шагов, и, как только он переступил незримую черту, алтарь исчез, а в том месте, где он только что находился, образовался проход — как в преисподнюю. Черный тоннель, не имеющий конца, в котором клубилось, ревело, ворочалось какое‑то неясное существо. Само присутствие этого существа вызывало страх, ненависть и смертельную, стылую тоску.

— Ты избран мною, — загремело прямо в голове у урмай‑гохона. — Ты станешь моим наместником и провозвестником моей воли, когда закончится эта битва. Ты, и никто другой.

Они придут к тебе — одиннадцать носителей талисманов Джаганнатхи — и скажут, что двенадцатый уничтожен: нет ни украшения, ни того, кто способен вдохнуть в него новую жизнь. — Здесь мрак хохотнул, и с потолка посыпались камни, а весь храм заколебался, словно плот, изрядно побитый волнами. — Упрямая девчонка и жалкие боги этого мира считают меня глупцом. А я предвидел и такой поворот событий, Самаэль, потому и создал тебя — живой талисман Джаганнатхи, только гораздо более сильный, более могущественный и совершенный в своем роде. Ты сам станешь двенадцатым и откроешь вместе с остальными проход на Шангайской равнине. Мы призовем в этот мир всех, кто захочет сражаться на нашей стороне, мы уничтожим слабых и ничтожных богов Арнемвенда, а когда власть будет принадлежать мне, я позволю тебе избавиться от остальных твоих союзников и подарю эту планету. Ведь ты в каком‑то роде мой сын — ты носишь в себе часть меня.

— Станут ли носители талисмана слушать меня, повелитель Мелькарт?

— Можешь называть меня отцом, гордость моя… Сделай так, чтобы они тебя слушали: яви им свою мощь и силу, а я помогу тебе.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Начинай войну, Самаэль. Уничтожь империю Зу‑Л‑Карнайна, пересеки хребет Онодонги и встань с войском на Шангайской равнине — оттуда начнется мое победоносное шествие по Арнемвенду. И помни, что само мироздание на нашей стороне, — эта эпоха закончена, начинается пора обновления. И очистительным пламенем, в котором сгорит все старое, дряхлое и изжившее себя, стану я, Мелькарт!!!

Молчаливый стоял широко расставив ноги, и перед его мысленным взором проплывали картины сражений, боев, гибели богов, бурлили и вскипали моря, горели леса, обрушивались горы. В огненном смерче исчезали целые города. Неисчислимые полчища монстров и чудовищ, пришедших из запредельности, маршировали по цветущим некогда полям. Реки пересыхали, под раскаленным небом не было больше места для жалких и слабых человеческих созданий. Те же, кто остался в живых, завидовали умершим, ибо их существование было горше небытия. Воды ручьев и озер стали красными от крови, и тучи мух и ос вились над ними. Самаэль почувствовал, как комок тошноты поднимается к горлу, а лоб покрывается холодной испариной.

— Тебе страшно! — пророкотал Мелькарт. — Это хорошо, сын мой. Ты должен бояться, тогда и остальные станут бояться тебя.

— Мы уничтожим род человеческий?

— Пустое! Мы создадим новое поколение сильных, смелых, выносливых и прекрасных существ. Таких, как ты, Самаэль. Ведь ты‑то не можешь пожаловаться ни на свое тело, ни на свой разум — они совершенны, а ведь ты не человек!

— Кто же я? — Урмай‑гохон знал ответ, но желал услышать его от Мелькарта, чтобы увериться в своей правоте.

— Ты сын катхэксинов, морлоков и магов. В тебе течет кровь древнейших и сильнейших существ, в тебе растворена и моя суть. У меня нет крови, но если бы была, то я бы сказал: в тебе течет и моя кровь!

И Самаэль отчетливо и ясно увидел перед собой нечеловечески прекрасное лицо своей матери, затем лицо уплыло в глубь тоннеля, и перед урмай‑гохоном возникла чудовищная коренастая, плечистая фигура жуткого существа, которому принадлежало это лицо, — катхэксина.