Двор. Книга 1 - Аркадий Львов

— Стоп! — сказал Иона Овсеич. — Если послушать вас, получается, мы, советские люди, против политики мира без аннексий и контрибуций? И еще одно: получается, наше правительство и лично товарищ Сталин не понимают, что в интересах СССР и что не в его интересах?

Хорошо, откликнулась первая Оля Чеперуха, наши вожди лучше нас понимают, что надо делать. Хотя ее Иона чуть не потерял из-за Финляндии ногу, она согласна: раз правительство подписало такой договор, значит, надо такой. Но почему в Финляндии, когда мы могли из них сделать полный форшмак, власть осталась в руках у помещиков и капиталистов?

— Законный вопрос, — согласился Иона Овсеич. — Итак, по первому пункту все ясно: как поется в песне, чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Что же касается экспорта революции, а на языке исторического материализма именно так звучит твой вопрос, товарищ Чеперуха, отвечу тебе: как ребенок не может перепрыгнуть сразу из первого класса в десятый, тем более институт, так рабочий класс и трудовое крестьянство данной страны должны сначала созреть. Другое дело, если они созрели: тут им можно помочь, тут мы должны им помочь.

— Значит, — Оля сделала брезгливое лицо, — рабочие и крестьяне Финляндии еще отсталые и темные, что не понимают, где для них плохо, а где — хорошо.

Учитывая разгром белофинских войск и успехи Красной Армии, которые пролетариат Финляндии мог бы использовать, но не использовал, подобный вывод, сказал Иона Овсеич, в целом имеет право на жизнь.

После занятия Дегтярь всех отпустил домой, а Олю Чеперуху просил задержаться. Первая мысль у нее была, что с мужем опять случилось несчастье, она схватилась рукой за сердце, но в данном случае страх был напрасный: речь шла, действительно, о Ионе, но как раз с хорошей стороны. Дегтярь вспомнил случай в декабре тридцать седьмого года, когда Чеперуха пришел звать Лапидиса на выборы, а тот встретил его так, что Иона, до глубины души возмущенный этим наглым поведением, в ответ высадил стекло.

— Мой Иона такой сильный, — засмеялась Оля, — что стоило ему захотеть, он мог бы снять двери вместе с рамой.

Дегтярь сказал, это неудивительно, человек всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом, но сейчас у него другой разговор: Иона, как всякий заботливый и преданный муж, конечно, делился откровенно со своей женой.

— Еще как делился! — подхватила Оля, — У него есть свои недостатки, у всех есть недостатки, но за двадцать лет не было случая, чтобы мы друг от друга прятались или что-нибудь скрывали. Часто, я не говорю, каждый день, но часто, дай бог мне столько рублей, мы жили как два голубя.

Да, подтвердил Иона Овсеич, это знает весь двор, и можно представить себе, как Иона Аврумович кипел в тот день, когда ходил к Лапидису с поручением от избирательной комиссии.

— Кипел, — воскликнула Оля, — не то слово! Лапидис послал его к чертовой матери, чтобы не лез в чужие дела, а Иона ему отрезал на месте: «Что вы так буяните: можно подозревать, здесь печатают фальшивые деньги!»

— Молодец! — похвалил Дегтярь. — Ну, дальше?

— «Не твое собачье дело, что здесь печатают!» — заорал на него Лапидис. А Иона хорошо ему ответил, правда не по-печатному, Лапидис аж весь затрусился.

— Подожди, — перебил Иона Овсеич. — Значит, он так и сказал ему: «Не твое собачье дело, что здесь печатают!»

— Только это? — скривилась Оля. — Лапидис, этот чистюля, этот интеллигент, два высших образования, заматерил его, как последний биндюжник со Староконного базара!

Оля хотела рассказать, как ее Чеперуха чуть не прибил Лапидиса на месте за эту матерщину, его счастье, что обошлось разбитым стеклом, но Дегтярь уже надевал пальто: лицо и глаза у него сделались усталые, вроде человек целые сутки не спал и мучался от боли.

Через два дня на третий Олю вызвали в областное управление НКВД — большой серый дом с красными окнами напротив ворот центрального парка культуры и отдыха имени Шевченко. Там тоже спрашивали про Лапидиса, Оля повторила, что знала, и от себя добавила: лично она и ее муж, он сейчас в Красной Армии и чуть не потерял ногу на войне с Финляндией, всегда, сколько живут в этом доме, не любили Лапидиса. Начальник, который разговаривал с Олей, вспомнил про товарищеский суд во дворе, когда Лапидис целиком поддержал Иону Чеперуху и был категорически против выселения.

— А кто имел пользу! — вскинулась Оля. — Во дворе все знали: если вы говорите «белое», Лапидис обязательно скажет «черное». Такой человек.

На следующей неделе по дому прошел слух, что в областное управление НКВД вызывали мадам Малую, Иосифа Котляра, Тосю Хомицкую, тетю Настю, доктора Ланду и Дину Варгафтик, но точно знали про одну Олю Чеперуху, которая сама всем рассказывала, какой молодой и симпатичный мужчина вел с ней разговор. Тося даже пригрозила: если Оля не закроет свой рот, придется написать Ионе прямо в госпиталь, чтобы быстрее бросал свои костыли.

— Тосенька, — жмурилась Оля, — дайте я обниму вас и крепко поцелую, мы же только две — красноармейки.

Тридцать первого марта Верховный Совет, за подписью товарища Калинина, постановил образовать в составе СССР новую, двенадцатую по счету, союзную республику — Карело-Финскую. Население там было не очень густое, меньше четверти Ленинграда, но по территории республика могла свободно равняться с такими высокоразвитыми европейскими странами, как Бельгия, Голландия, Дания и Швейцария, вместе взятыми. Согласно статистическим данным, сообщил Иона Овсеич, карелы составляют свыше двадцати трех процентов всего населения, что же касается финнов, то ЦСУ получило дополнительные материалы и еще не закончило обработку. Возможно, понадобятся уточнения, ибо в условиях Крайнего Севера, где полгода день, а полгода ночь, перепись населения — дело трудоемкое и непростое.

В связи с присоединением новых районов к СССР у Ефима Граника возник вопрос: может ли он поменять свою квартиру в Одессе на жилплощадь в Выборге?

— Откуда у тебя такие настроения? — удивился Дегтярь. Ефим сказал, что это не настроение, а просто вопрос, но Иона Овсеич ответил ему: вопросы не с неба падают, они возникают у человека в голове от мыслей, которые там роятся. У него лично есть подозрение, что Ефим опять бросил работу и подыскивает место, где можно было бы кустарничать у себя дома.

Насчет работы Ефим подтвердил, что действительно временно оставил, но кустарничать не намерен. Конечно, какой-то небольшой срок придется, чтобы иметь копейку на хлеб: он же не вор и не фальшивомонетчик, который печатает деньги.

— Короче, — перебил Иона Овсеич, — ты опять берешь патент?

— Патент! — воскликнул Ефим. — Как я могу взять патент, если финотдел требует сначала справку про инвалидность и состояние здоровья?

— Ефим, — тихо сказал Иона Овсеич, — я тебе не враг, но ты сам лезешь на неприятности. Совнарком СССР вместе с ВЦСПС осудили порочную практику летунов, а ты, кроме того, еще хочешь гнаться за длинным рублем. Советская власть имеет большое терпение, но всему приходит конец. Ты меня понял?

— Я тебя понял, Овсеич. Но почему государство должно пострадать, если неделю, месяц, два я поработаю у себя дома?

— Когда человек работает дома, — ответил Дегтярь, — он работает дома, а не на производстве. Производство — это завод, фабрика, совхоз, колхоз. Давай на минуточку представим себе наш СССР без заводов, без фабрик, без колхозов и совхозов.

— Не, — поднял руки Граник, — такое нельзя себе представить.

— Нельзя? — удивился Дегтярь. — А ты же пытаешься взять нас за горло: не хочу работать на производстве — хочу дома! В общем, как та старуха, которая захотела быть царицей и получила обратно свое дырявое корыто.

Ефим сказал, что в данном случае сравнение не удачное: лично он за все золото мира не согласился бы стать царем. А насчет работы он обещает зайти завтра в малярный цех фабрики «Труд-побут».

— «Труд-побут»? — повторил Дегтярь. — По-моему, это артель, а не государственная фабрика. Ефим Граник, из тебя надо каленым железом вытравлять хозяйчика.

Вечером Дегтярь имел в виду зайти к мадам Малой, чтобы она взяла под свой личный контроль Граника, но Полина Исаевна чувствовала себя неважно, пришлось бегать в аптеку за кислородом, потом кипятить воду для грелки, потом варить манку с молоком, чтобы дать больной на ужин. Среди ночи надо было опять наполнить грелки, Полина Исаевна тихонько стонала, хотела встать сама, но Иона Овсеич не разрешил: когда он дома, она не должна утомлять себя по мелочам. А вообще, надо держать себя в руках: весна есть весна, всем туберкулезникам делается хуже, не только ей одной.

Под утро у Полины Исаевны началась аритмия в сердце, Иона Овсеич предложил вызвать скорую помощь, но она категорически отказалась и бросила упрек: если ему так надоели ее болячки, что он хочет навсегда засадить ее в больницу, лучше пусть откровенно скажет, и сию минуту, как ей ни плохо, она подымется и уйдет, и пусть устраивает свою жизнь с другой — молодой и здоровой.