Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович

КРАСНЫЙ МАРШ Ничего, ничего, ничего! Сабля, пуля, штыки — все одно! Ты родимая — ты дождись меня! И я приду! Я приду и тебя обойму. Если я не погибну в бою В тот тяжелый час за рабочий класс. За всю страну!

Офицеры

Кто будет поить вас, цыгане? Кто девкам подарит белье? Нам помирать — мы присягали, И держим мы слово свое! Вперед, господа офицеры! Умрем, коли так суждено. За Русь, царя и веру. Хоть их уже нет никого!

Бабы

Вот развеет ветер черный дым. Вы чего добились — поглядим: Ни двора, ни хаты, ни кола. Вдовы, да сиротки, да зола…

Голоса

— Вперед, господа офицеры! — Эх, Конотоп-Воронеж! — Ничего, ничего, ничего!

Сцена смертельного боя. Но вот кончился бой. Дым рассеялся. Победителей не оказалось: погибли все. Медленно идет Бумбараш и ищет Варю. Смертельно раненный Гаврила увидел брата.

Гаврила

Стой, брат… Как же это… Теперь все — тебе? И хата, и Варвара… несправедливо, брат… Пойдем-ка вместе…

Гаврила поднял пистолет. А тут Варя, не заметив пистолета, кинулась, обняла Бумбараш. а. А тут и выстрел грянул. И упала она. И Гаврила поник замертво. И остался Бумбарашна всем свете один.

Хор

Ходят кони над рекою. Ищут кони водопою, А к речке не идут: Больно берег крут. Ни ложбиночки пологой, Ни тропиночки убогой, А как же коням быть, Кони хочут пить… Вот и прыгнул конь буланый С этой кручи окаянной!.. А синяя река Больно глубока. Конец

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Воспоминание о Давиде

1

В Московском писательском доме есть Дубовый зал.

Высокий, в два этажа. Стены белые, панели и лестница на второй этаж — темные, они, наверное, из дуба и есть. Там в хрущевские времена Лев Кассиль собирал свои «четверги», не то «пятницы». Это называлось «устный журнал» или «встреча с интересными людьми». Однажды и я оказался среди «интересных» как преподаватель литературы, сочиняющий развеселые песни. И когда до меня дошла очередь, я и грянул на своей семиструнке:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390}) Навострите ваши уши. Дураки и неучи: Бей баклуши. Бей баклуши, А уроки не учи!

Стяжал аплодисмент.

Затем из публики прозвучало:

— Хотел бы я учиться у такого учителя!

— Кто это?

— Давид Самойлов, — объяснили мне.

О! Я был польщен. Тем более что уже тогда я числил его в первых мастерах, уже выделял его из блистательной плеяды соплеменников, что делало честь моему вкусу в моих глазах. Сам Давид Самойлов! А не какой-нибудь там.

Я был ему представлен — и мы расстались, лет на пятнадцать. То есть видеться-то мы виделись, в каких-то общих залах или квартирах, но толком посидеть не приходилось. Когда мы познакомились, он был безусым, но это я знаю, а не помню, по тогдашним фотографиям знаю.

А помню его только в усах. И когда в феврале 90-го года в том же Дубовом зале молча уселись мы с Городницким за необъятный поминальный стол, глянуло на меня с траурного портрета его молодое, любимое, но незнакомое мне лицо. И было мне странно, словно не Давида я поминал. И зал Дубовый был какой-то ресторанно-вокзальный и совсем не уютный, каким он был при Кассиле.

2

Хотя нет, ну как же, виделись мы. У него в Опалихе, в просторном деревянном доме под Москвой — но плохо помню я этот вечер, это какое-то воспаленное мгновение среди тягостной осени 73-го года.

Говоря вообще, наша жизнь после 56-го года описывается формулой: веселье, впоследствии отравленное. Может быть, никто так не воплощал в себе эту смесь иронии-сарказма, веселья и горечи, как Толя Якобсон, Тоша — Давидов любимец. Вот эту-то взрывчатую смесь и выперли из Союза осенью 73-го года. Раскручивалось дело номер двадцать четыре о «Хронике текущих событий» — великий наш самиздатский бюллетень, регистратор повседневных советских мерзостей против свободной мысли. — и над Тошей как редактором и автором нависла неминучая каторга. Но жандармы особо крови не хотели и оставили Тоше альтернативу: Израиль. А тут и сына надо срочно и сложно лечить, а черт его знает, чем это кончится у нас, при таких-то обстоятельствах. И уехал Тоша.

А уж как не хотел!

Он и уезжал-то — упираясь всеми силами, до смешного. Нарочно опоздал к таможенному досмотру — и самолет улетел без него, но билет ему оформили тут же, на следующий рейс — и все-таки выгадал Тоша себе еще пару дней побыть дома. И вот в этот зазор мы с ним и нырнули туда, в Опалиху, к Давиду. Дымный был вечер. Пьяный. Так что не помню — в усах был Давид или без? Помню, что в тельняшке.

К чему я, однако? А вот к чему.

Давид Тошу любил и понимал, что его отъезд — альтернатива лагерю. Это была причина уважительная. Отъезд, вызванный давлением более косвенным — ну, как выдавили Войновича или Владимова, — это Давид тоже понимал. Но эмиграции без видимого нажима не принимал. Все-таки русский интеллигент, да еще всю Отечественную прошел. Для таких понятие «долг перед Отечеством» — не звук пустой. По мне так человек, сбежавший от брежневского режима, есть беженец. А по Давиду — беглец. Чувствуете разницу?

Сидели мы как-то в Пярну, у меня, мирно выпивали — и зашел разговор об эмиграции, и друг мой Володя как раз и высказался в том смысле, что, мол, бегущий от режима, даже если тот его и не подталкивает, все-таки презрения не заслуживает и уважения не утрачивает. Давид как взъелся на него! Прямо зверски. «И уезжайте! И уезжайте!» — кричал он в гневе и немедленно отправился домой. Он решил, что Володя говорит о себе и как бы выспрашивает индульгенцию на случай своего бегства.

Так мы и шли пустынным ночным городом: впереди — разгневанный Давид, безостановочно и величественно, как он всегда ходил, стуча тростью по лифляндским камням, а следом — уговаривающий я и чуть поодаль — тщетно взывающий Володя.